В механизме квадрата, ползшего по невидимому гигантскому овалу, что-то сломалось; задние шеренги начали натыкаться в пурге на спины шедших впереди, и квадрат развалился, став воронкой, в центре которой лицом вниз лежал человек. Он лежал неподвижно, лица не было видно, и только поземка несла мелкий колючий снег под стриженный затылок, за воротник длинной, не по росту, одежды.
Сломавшийся квадрат сжался над лежащим, сползся в бесформенное пятно, застыл поперек пути. И тогда остальные ползшие по гигантскому овалу квадраты начали натыкаться друг на друга, терять очертания, разваливаться на островки. Из островков, перекрикиваясь, выходили навстречу друг другу люди — и сразу пропадали в молочной пелене, в бескрайнем пространстве Поля. И невидимый, словно из самой этой пелены, хрипя, еще требовал чего-то, взывал и грозил голос: вперед… они — гру… квадра… …поведи и Свяще… висть к врага… смерть.
Последними, пискнув, развалились и умолкли трубы, два раза бессмысленно бухнул барабан, и только тогда в наступившей тишине, вплетаясь в стенания ветра, уже совершенно ясно протянулся над Полем тот гул — ровный и низкий.
И Вечный Дембель видит, как раскачивается лампочка на длинном змеевидном шнуре, и по штукатурке разбегаются от шнура венозные, набухающие чернотой трещины. Он вскакивает, и огромный, похожий на ладонь кусок потолка вминает подушку в изголовье кровати. Словно бумажная, раздирается рама, и пурга начинает хищно хозяйничать в узком полутемном пенале — и вместе с бешеным звоном стекол он слышит вой Сторожащего Двери, увидавшего, как чья-то невидимая рука выламывает дверные косяки, как нетерпеливо бьются о решетку оскаленные на ящиках черепа, почуявшие свободу.
Ревет сигнализация; со стены косо срываются и разлетаются вдрызг часы, разбрасывая по дрожащему полу шестерни и стрелки. В проломе дверей мелькает уцелевший пролет лестницы — Вечный Дембель хватает за рукав Сторожащего Двери, воющего от страха паренька с оттопыренными ушами, и тянет его в пролом, но тот упирается: он не может сойти с места до прихода Старшего, он обязан стеречь эту дверь.
Какую дверь, кричит Вечный Дембель, где ты видишь дверь? Голос его хрипл и страшен. Они ныряют в пролом — и через мгновение тяжко оседает стена за спинами и морозная пыль ударяет в лица.
Перед ними Поле — то, что было Полем. Раскроенное натрое, оно шевелится, словно кто-то тяжело ворочается под ним. Что это, кричит паренек, что это? Вечный Дембель не отвечает, только в серых глазах его, жадно вбирающих открывшееся, появляется какое-то новое выражение.
И в этот миг Жрец выпускает наконец миску из мясистых пальцев, и жирный плов застревает в темном желобе горла: дрогнув, наклоняется над ним продуктовая гора, и с вершины ее соскальзывает, увлекая за собой лавину, пудовый куб масла. Толстяк успевает вскочить, но лавина сбивает его с ног. Чья-то невидимая рука одним ударом разламывает перекрытия, и пудовый ящик с консервами, обитый железом, приносит Жрецу его последний десерт.
Кормчий, без фуражки, сорванной ветром, все стоит у края Поля, среди криков, гула и грохота. В длинных остовах домов воет сигнализация, и предсмертный вой этот заглушает сорванные голоса Старших.
Кормчий стоит, стиснув зубы, и только одно слово — «наказать» — скрипучим колодезным воротом проворачивается в седеющей голове, когда из пелены проступает фигура человека — сутулого лысеющего человека с выцветающими усами на прорезанном морщинами лице, — проступает и замирает, впечатанная в пургу, в вой и панику, царящую вокруг.
Два серых глаза в упор со спокойным интересом разглядывают светлое одеяние Кормчего, и тот отшатывается, с ужасом понимая, что человек его не боится — если вообще знает, кто он такой. Ветер, гнев и недоумение обжигают голову Кормчего, и серая пелена, надвигаясь, застилает, затягивает рассудок.
— Из какого квадрата?! — кричит он.
Человек заглядывает кричащему в зрачки — там уже дымится безумие.
— Номер! Номер!
Человек недобро усмехается, поворачивается — и сутулая спина его растворяется в пурге, и тогда черная пелена, стлавшаяся над рассудком Кормчего, чернеет еще более, расползается, становится пробоиной, в которую врывается наконец реальность.
— А-а! — кричит Кормчий, раздирая кобуру. — А-а-а!