Все еще крича, он всаживает в пургу, скрывшую человека, пять пуль, и пурга отвечает злобным хохотом. Она хохочет над обезумевшим седым человеком, стоящим на краю изуродованного, никому уже не нужного Поля. Она хохочет над всем, на что потратил он свою единственную жизнь, и тогда человек медленно поднимает руку и плотно прижимает маленькое черное дуло к белому, исколотому снегом виску…
Большеголовый подросток лежал, неловко вывернув голову набок, и глаза его были открыты. Вокруг медленно и беззвучно рушились стены домов и вставало на дыбы Поле; в снежной пыли — медленно и беззвучно — пробежали мимо чьи-то сапоги. Потом из тишины возник голос и ласково окликнул его по имени, и он не удивился тому, что это мама, а удивился только имени — он почти забыл его здесь. Потом он хотел пожаловаться ей, вспомнить, как его называли здесь — какое-то обидное слово… — но вспомнить не смог. Потом захотелось спать, и мамина рука погладила его по стриженым волосам, и мамин голос запел колыбельную, и под этот сладкий напев, пока глаза его не закрылись, медленно и беззвучно валились наземь стены домов, выворачивало из асфальта щиты и восходили в серое небо грибы облаков.
Тупорылые, затянутые брезентом машины колонной пробивали пургу.
В передней, всматриваясь в ползущую навстречу равнину, сидел новый Кормчий. В полутьме кабины было видно, как поблескивают его глаза, и шофер, совсем еще молоденький грут, вжавшись в руль, боялся повернуть голову.
Во второй машине ехали двое: моложавый с тонким нервным лицом и грузный, постарше. Моложавый косился на сидящего рядом и, изнывая, искал сближения, но тот лишь неотрывно смотрел, как покачиваются за серым лобовым стеклом тяжелые бивни фар. Следующим Кормчим — после того, в первой машине, — должен был стать он, и, устало прикрывая выжатые бессонницей глаза, грузный прикидывал, когда это может случиться.
За их спинами, во тьме кузова, валялся на настиле мертвяк. Остекленелые глаза мертвяка были уставлены в брезентовый потолок, и сквозь побелевшую кожу постепенно проступал радостный костяной оскал. Ветер посвистывал в аккуратном черном отверстии в виске.
В тупорылых чудовищах, гуськом ползущих следом, людей не было совсем — только тускло скалились черепа на подрагивающих зеленоватых ящиках. Черепа знали, что их час еще придет.
В машинах, змеей тянувшихся дальше по выметенной потрескавшейся равнине, сидели груты. Они сидели, плотно сомкнув плечи и благословляя темноту, прятавшую их лица, съедавшую черные провалы выбывших номеров. Их везли куда-то по холодной равнине в огромных горбатых грузовиках.
На бортах этих грузовиков было написано слово «ЛЮДИ».
Колонна пробивала пургу, и за тысячи километров отсюда чья-то рука уже колдовала над картой, вымеряя сантиметры до новой точки, обозначенной секретным, известным лишь единицам номером.
Вечный Дембель стоял, глядя в белое пространство равнины. Далекий гул моторов был уже неразличим в заунывном свисте ветра.
Пелена редела понемногу, и за спиной Вечного Дембеля уже проступали темные очертания руин. Потом ветер допел свою тоскливую песню, и небывалая тишина тоненько зазвенела в ушах Вечного Дембеля, заставила сглотнуть сухим наждачным горлом.
Он был один здесь, под этим бледным небом, из которого тихонько сыпался на его редкие волосы мелкий колючий снег.
Быстрая тень перерезала равнину — это черная незнакомая птица с гортанным криком наискось пролетела над ним.
Птица без интереса миновала Поле, посреди которого, нелепо вывернув голову, лежал человек в большой, не по росту, одежде — пятнышко на огромном пространстве. Она летела туда, где по россыпям крупы и сахара уже похаживали ее товарки.
Они похаживали, склевывая крепкими клювами дармовую пищу, они радостно покрикивали на облезлого кота, шипевшего на чьей-то толстой ноге. Кота черные птицы не боялись — их было уже много здесь; их и еще каких-то — крючконосых, с голыми старушечьими шеями, и других, сутулых, с нашлепками между глазок.
Сотни их, взявшись невесть откуда, спускались с неба; распахивая крылья, вперевалочку подбирались к лежащим в обломках телам. Этих, сутулых, со сморщенными шеями, крупа не интересовала, и в жадном многоголосом клекоте тонул отчаянный крик спятившего кота.
Торжествующие птицы слетались со всей земли, и дымилось в небе тяжеленное солнце, и грязные потоки ползли из-под взломанных асфальтовых глыб.
Потом шар солнца, раскалившись, начал заваливаться за дальний остов, и перед тем как настала ночь, длинная тень казармы, помедлив, протянулась по Полю, съедая асфальтовые разломы, оскалы руин, останки большеголового мальчика, лежащего посреди Поля, отвратительную птицу на плечах у него.