Вошедший закрыл дверь и повернулся. Кукин сидел на полу и махал рукой, отгоняя привидение.
— А-а, — простонал он, поняв наконец, что привидение не уйдет. — Ты как?.. — Слова прыгали у него на губах. — Ты откуда?
— От верблюда, — ответил гость. Он был грязен и нечесан, глаза горели диким огнем, но отдадим должное Кукину — он узнал вошедшего сразу.
Из лежащей на боку банки тихонько выползла масляная змейка. Гость осторожно присел на корточки, поднял банку, втянул носом родной запах.
— Ну здравствуй, — сказал он художнику.
Художник сидел, выставив вперед острый локоть. Он отчетливо предвкушал руки вошедшего у себя на шее. Художник был невзрачен, с узким иконным личиком, в старом прорванном свитерке на майку, но умирать ему не хотелось.
— Ты меня не узнаешь? — кротко спросил человек.
Нервный смешок заклокотал в худой кукинской груди. Он мелко закивал и, стараясь не делать резких движений, начал подниматься. Гость ждал, сдвинув брови. Совсем не таким представлял он себе Создателя, и досада, смешанная с брезгливостью, закопошилась в груди.
— Поговорить надо.
— П-пожалуйста. — Хозяин деревянным жестом указал вглубь квартиры. — Заходи…те.
Темнело. Дом напротив квадратиками окон выкладывал свою вечернюю мозаику; антенны на его крыше сначала еще виднелись немного, а потом совсем растаяли в черном небе. Стало накрапывать.
Потом окна погасли, квадратики съела тьма, только несколько их упрямо светились в ночи. Где-то долго звали какого-то Петю; проехала машина. Дождь все сильнее тарабанил по карнизу, и струи змейками стекали вниз по стеклу…
Художник и его гость сидели на кухне.
Между ними стояли стаканы; в блюдечке плавали останки четвертованного огурца, и колбасные шкурки валялись на жирном куске «Советского спорта»; раскореженная банка скумбрии венчала пейзаж.
Художник жаловался человеку на жизнь. Он тряс полуседой головой, размахивал в воздухе руками, обнимал человека за плечи и заглядывал снизу в глаза. Человек сидел не совсем вертикально, подперев щеку, отчего один глаз у него закрылся, другой же был уставлен в стол, где двоился и медленно плавал туда-сюда последний обломок хлеба.
Человеку было плохо. Сквозь душные волны тумана его сознание мучили жалобы художника на жизнь, проглянувшее солнце, маленькая женщина у скамейки, загаженный темный подъезд… Большие полыхающие буквы складывались в слова «Пьянству — бой!».
Он не понимал, как произошло, что он сидит за грязным столом с патлатым человечком в свитере и человечек обнимает его за плечи. Внутри что-то медленно горело, краска стекала с ног на линолеум, человек упрямо пытался вспомнить, зачем он здесь, и не мог.
Он посмотрел на маленького в свитере, вытряхивавшего из горлышка последние капли, — и горькая обида опять заклокотала внутри.
— Ты зачем меня нарисовал?
Маленький протестующе замотал руками и сунул человеку стакан.
— Нет, ты ответь! — крикнул человек.
Маленький усмехнулся.
— Вот пристал, — обратился он к холодильнику «Саратов», призывая того в свидетели. — Сказали — и нарисовал. Кушать мне надо, жра-тень-ки! И вообще… отвали ты, чудило полотняное… На вот лучше.
Человек упрямо уставился в стол.
— Не буду с тобой пить. Не хочу.
Замолчали. Бескрайнее и холодное, как ночь за окном, одиночество объяло человека.
— Зачем ты меня такого большого нарисовал? — снова спросил он, подняв голову. И пожаловался: — Надо мной смеются. Я всем мешаю. Автобусы маленькие…
Художник притянул его к себе и, обслюнив щеку, зашептал в самое ухо:
— Извини, друг, ну чес-слово… Мне ж платят с метра. — Разведя руками, он зажевал лучок, а до человека начал медленно доходить высокий смысл сказанного.
— Сколько ты за меня получил? — спросил он наконец.
Рыцарь плаката жевать перестал и насторожился.
— А? — Потом усмешечка заиграла у него на губах. — Ла-ад-но, все мои. Аккордная работа. Двое суток тебя шарашил.
Беспросветная ночь шумела за окном.
— Я пойду, — сказал человек, выпрямился, схватился за косяк и увидел, что маленький в свитере стал с него ростом.
Помедлив, он судорожно потер лоб, соображая, что же случилось. Вместе с плакатистом выросла дверь, выросли плита, стол и холодильник «Саратов»; квадратики линолеума плыли перед самыми глазами.
— Куда ты, дурачок? — сказал художник. — Давай оставайся. Раскладушку дам. Жена все равно ушла…
— Нет. — Человек отцепил от себя навсегда пропахшие краской пальцы. — Я туда. — Он махнул рукой, и лицо его вдруг осветилось нежностью. — Там мой плакатик.