— Да кто его читает, твой плакатик? — Плакатист даже заквохтал от смеха.
— Все равно!
Уже у дверей человек попробовал объяснить что-то художнику, но раздумал, только махнул рукой.
«Он не понимает, — думал человек, качаясь под тяжелым, сдиравшим хмель дождем. — Он сам ненастоящий. Они сами… Но все равно. Просто людям надо напоминать. Они хорошие, только все позабыли».
Человека осенило.
— Эй! — сказал он, проверяя голос. — Эге-гей!
В ночном переулке, вплетаясь в шум воды, отозвалось эхо.
— Ну-ка, — прошептал человек, и, облизнув губы, крикнул в черные окна: — Больше хороших товаров!
Никто не подхватил его призыв. Переулок спал, человек был одинок, но сердце его билось ровно и сильно. Человек хотел сказать что-то главное, самое-самое главное, но оно ускользало, пряталось в черной ночи, и от этого обида обручем сдавила ему горло.
— Ускорим перевозку грузов! — неуверенно крикнул он.
— Прекратите сейчас же безобразие! — завизжали сверху и гневно стукнули форточкой.
Но человек безобразия не прекратил. Он предложил форточке летать самолетами «Аэрофлота», осекся, жалобно прошептал: «Не то!» — и, пошатываясь, пошел дальше. Он шел по черным улицам, сквозь черные бульвары; пересекал пустынные площади, качался у бессмысленно мигающих светофоров — и кричал. Он кричал все, что выдиралось из вязкой тьмы сознания. Он хотел привести жизнь в порядок.
— Заказам села — зеленую улицу! — кричал он, и слезы катились по его лицу и таяли в дождевых струях. — Пионер — всем ребятам пример!
Слова стучались в его горемычную голову, налезали друг на друга, как льдины в ледоход. У змеящихся по мосту трамвайных путей он вспомнил наконец-то, что забыл, то, самое-самое главное, и остановился.
— Человек человеку — брат! — срывая горло, крикнул он слепым домам, взлетающим над набережной. И еще раз — в черное небо, сложив ладони рупором: — Человек человеку — брат!
Он возвращался на свой пост, покинутый жизнь назад, серым утром этого дня. Огромные деревья шумели над ним, и со стен огромных домов внимательно смотрели на него огромные правильнолицые близнецы.
Под утро дождь прекратился.
Солнце осветило сырую землю, разбросанные кубики многоэтажек, пустой киоск «Союзпечати», огромное полотнище плаката, стоявшее у проспекта. На полотнище было написано что-то метровыми буквами, а в нижнем углу, привалившись к боковине и свесив голову на грудь, приютился маленький человек — в грязном мятом костюме, небритый, с мешками у прикрытых глаз.
Человек блаженно улыбался во сне. Ему снилось хорошее.
Суточное отсутствие человека никем, по странному стечению обстоятельств, замечено не было, но возвращение на плакат в таком виде повлекло меры естественные и быстрые. В милиции, а потом в райсовете затрещали телефоны, и начались поиски виновных.
Милиция проявила оперативность, и очень скоро ее представители пришли в квартиру члена профсоюза живописцев Кукина Н. А., каковой Кукин был обнаружен среди пыльной кучи холстов, на которых намалевано было, по разным оказиям, одно и то же целеустремленное лицо.
Сам член профсоюза находился в состоянии, всякие объяснения исключающем. Приехавшие, однако, тоже были людьми целеустремленными — и получить объяснения попытались, но услышали в ответ только нечто насчет оплаты с метра, после чего члена профсоюза стошнило.
А к человеку, спящему над проспектом, подъехал грузовик; двое хмурых мужиков, не торопясь, отвязали хлопающее на ветру полотнище и повезли его на городскую свалку.
В огромной металлической раме у проспекта высились дома, в ней чернел лес, и по холодному небу плыли облака и пролетали птицы.
Машину подбрасывало на плохой дороге, и человек морщился во сне.
1986
Стена
Страдая от жары, Маргулис предьявил офицеру безопасности пакет с надписью «Мальборо», прикрыл лысеющее темя картонным кружком — и прошел к Стене.
У Стены, опустив головы в книжки, стояли евреи в черных шляпах.
Собственно, Маргулис и сам был евреем. Но здесь, в Иерусалиме, выяснилось, что евреи, как золото, бывают разной пробы. Те, которые стояли в шляпах лицом к Стене, были эталонными евреями, и то, что у Маргулиса было национальностью, у них было профессией. Они безукоризненно блестели под Божьим солнцем.