А в стране, откуда приехал Маргулис, словом «еврей» дразнили друг друга дети.
Дегустируя торжественный момент, он застыл и прислушался к себе. Ему хотелось получше запомнить свои мысли при первой встрече со Стеной, и это оказалось совсем несложно. Сначала пришла мысль о стакане компота, потом — о прохладном душе на квартире у тетки, где он остановился.
Потом он ясно увидел где-то далеко внизу, у какой-то стены дурака с пакетом «Мальборо» в руке и картонным кружком на пропеченной башке, и понял, что это он сам.
Потом наступил провал, потому что Маргулис таки перегрелся.
Из ступора его вывел паренек в кипе и с лицом интернатского завхоза.
— Ручка есть? — потеребив Маргулиса за локоть, спросил паренек. — А то моя сдохла.
И он помахал в душном мареве пустым стержнем.
В другой руке у паренька было зажато адресованное лично Господу заявление на пять страниц.
— Нет, — ответил Маргулис.
— Нет ручки? — не поверил паренек.
Маргулис виновато пожал плечами.
— А че пришел?
Маргулис не сразу нашел, что ответить.
— Так, постоять…
— Хрен ли стоять? — удивился паренек. — Писать надо!
Он ловко уцепил за трицепс проходившего мимо дядьку и с криком «Хэв ю э пен?» исчез с глаз.
Маргулис огляделся. Вокруг действительно писали. Писали с таким сосредоточенным азартом, какой на родине Маргулис видел только у киосков «Спортлото» за день до тиража. Писали все, кроме тех, которые стояли у Стены в шляпах: их заявления Господь принимал в устной форме.
Маргулис нашел клочок бумаги и огляделся.
У лотка в нише стоял старенький иудей с располагающим лицом московского интеллигента. Маргулис, чей спекшийся мозг уже не был способен на многое, попросил ручку жестами. Старичок доброжелательно прикрыл глаза и спросил:
— Вы еврей?
Маргулис кивнул: этот вопрос он понимал даже на иврите.
— Мама — еврейка? — уточнил старичок. Видимо, гоям ручки не выдавались.
Маргулис опять кивнул и снова помахал в воздухе собранными в горсть пальцами. Старичок что-то крикнул, и перед Маргулисом вырос седобородый старец гренадерского роста.
Маргулис посмотрел ему в руки, но ничего пишущего там не обнаружил.
— Еврей? — спросил седобородый.
Маргулис подумал, что бредит.
— Йес, — сказал он, уже не надеясь на жесты.
— Мама — еврейка? — уточнил седобородый.
— Йес! — крикнул Маргулис.
Ничего более не говоря, седобородый схватил Маргулиса за левую руку и сноровисто обмотал ее черным ремешком. Рука сразу отнялась. Маргулис понял, что попался: устраивать свару на глазах у Господа было не в его силах.
Покончив с рукой, седобородый, бормоча, примотал к голове Маргулиса спадающую картонку. При этом на лбу у несчастного оказалась кожаная шишка — эдакий пробивающийся рог мудрости. Линза часовщика, в которую забыли вставить стекло.
Через минуту взнузданный Маргулис стоял лицом к Стене и с закрытыми глазами повторял за седобородым слова, смысла которых не понимал. В последний раз подобное случилось с ним в шестьдесят пятом году, когда Маргулиса, не спросив даже про мать, приняли в пионеры.
— Все? — спросил он, когда с текстом было покончено.
— Ол райт, — ответил седобородый. — Файв долларз.
Маргулис запротестовал.
— О кей, ту, — согласился седобородый.
С облегчением отдав два доллара, Маргулис быстро размотал упряжь, брезгливо сбросил ее в лоток к маленькому иудею и опрометью отбежал прочь. Он знал, что людей с располагающими лицами надо обходить за версту, но на исторической родине расслабился.
Постояв, он вынул из пакета флягу и прополоскал рот тепловатой водой. Сплевывать было неловко, и Маргулис с отвращением воду проглотил. «Что-то я хотел… — подумал он, морща натертый лоб. — Ах да».
Ручку ему дал паломник из Бухары, лицом напоминавший виноград, уже становящийся изюмом.
— Я быстро, — пообещал Маргулис.
— Бери совсем! — засмеялся бухарец и двумя руками стал утрамбовывать свое послание в Стену. Ручка была не нужна ему больше.
Маргулис присел на корточки, пристроил листок на пакете с ковбоем и написал: «Господи!»
Задумался, открыл скобки и приписал: «Если ты есть».
Рука ныла, лоб зудел. Картонный кружок спадал с непрерывно лысеющего темени. Маргулис предплечьем вытер пот со лба и заскреб бумагу.
У Всевышнего, о существовании которого он думал в последнее время со все возрастающей тревогой, Маргулис хотел попросить всего несколько простых вещей, касавшихся в основном невмешательства в его жизнь.