Прожив больше полусотни лет в стране, где нельзя было поручиться даже за физические законы, Маргулис очень не любил изменений. Перестановка мебели в единственной комнате делала его неврастеником. Перспектива ремонта навевала мысли о суициде. Добровольные изменения вида из окон, привычек и гражданства были исключены абсолютно.
Закончив письмо, Маргулис перечитал написанное, сделал из точки запятую и прибавил слово «пожалуйста».
Потом перечитал еще раз, мысленно перекрестился и, подойдя к Стене, затолкал обрывок бумаги под кусок застывшего раствора.
1994
Сливы для дочки
После дежурства — Еремин сторожил театр — надо было опять ехать на рынок.
После суток дождя с неба все еще сеялась водица; июль, подумал Еремин, а лета нет. Троллейбус не шел, и настроение было поганое. В голове занозой сидели деньги: до конца сентября должна была капнуть тридцатка, но все съедал рынок, а впереди маячил ремонт. Говоря прямо, Еремин вылетал в трубу.
В довершение всех бед куда-то запропастился проездной, и Еремин, свирепея, без конца кидал пятаки — ездить приходилось много. Это, с единым, раздражало особенно.
Из-за поворота выполз троллейбус, остановился посреди лужи и раскрыл двери — влезай, как хочешь. Еремин, все проклиная, угнездился в чьей-то подмышке.
Мелочи раздражали больше всего, и в последний год мелочи эти таежной мошкой одолевали ереминскую жизнь, хоть стреляйся. Вот и сегодня он должен был сделать еще что-то, какая-то была епитимья кроме рынка — не баллоны, баллоны он заправлял в прошлый раз, но что? А вот черт его знает, и вспомнится, конечно, только в электричке. Сколько раз заводил он ежедневник — и бросал, забывал вести, и вились над ним мелочи, не давая продохнуть. Эх, мечтал придавленный к дверям Еремин, недельку бы другую пожить стерильно, в мире идей…
Вкрадчивый женский голос попросил граждан приготовить билетики.
В груди у Еремина похолодело: взять билет он забыл. Вокруг зашевелились; контролерша — нехудая дама с черной сумочкой на руке, запеленговав Еремина, уже впилась охотничьим взглядом в его лицо.
— У меня нет билета, — сказал он голосом, полным безнадежного достоинства. Безнадежности, впрочем, было больше.
Несмотря на чистосердечное признание, дама немедленно схватила Еремина за рукав у локтя.
— Я не собираюсь убегать, — сказал он, чуть усмехнувшись. Он хотел понравиться публике, жадно наблюдавшей этот трехрублевый фарс. — Пустите руку.
— Скорый какой, — громко объявила контролерша, тоже стараясь понравиться публике и прямо намекая на ереминскую близость к двери. — Платите штраф!
— Послушайте, — раздражаясь, возразил Еремин, со стыдом чувствуя, как непоправимо смешон в эту секунду, но уже не имея сил остановиться — так глупо было отдавать трешку ни за что этой торжествующей тетке, — послушайте, я потерял единый, честное слово, у меня был единый билет…
— Платите-платите, — оборвала контролерша и усмехнулась: — Потерял он…
— Да, потерял! — взорвался Еремин. — И пустите руку, вы что?
Контролерша держала уже не за рукав, а за мясо.
— Люда! — пронзительно крикнула дама. — Скажи, пусть заднюю не открывает!
— Гос-споди… — простонал Еремин, предчувствуя падающий на его лысеющую голову гнев народный, — гос-споди, да что же за…
И, раздирая кошелек, выдохнул:
— Нате, нате вам вашу трешку!
— А вы на меня не кричите, гражданин, — победно пропела дама, отрывая квитанцию. И, распираемая собственной правотой, с наслаждением добавила: — Не взяли билет, надо платить штраф, а кричать не надо. Люда! Пусть открывает заднюю.
Обратно в троллейбус Еремин не вошел; полыхая щеками, зашагал вниз по бульвару, а контролерши остались стоять на остановке — врозь, соблюдая конспирацию. Еремин хотел крикнуть им на прощанье что-нибудь обидное, но ничего не придумал, махнул рукой. Три рубля! И рука болит. Да и черт с ней, с рукой, но трешка — шутка ли? Килограмм кабачков — или полкило слив, вон их как дочка уплетает… Нет, ну что за жизнь, а?
У входа на рынок Еремин вступил в лужу, и это внезапно принесло ему какое-то злобное облегчение: уж пить чашу страданий, так до дна!
Сливы стоили уже девять рублей.
Сверкающий улыбкой сливовый князь нежно приподнял волосатыми пальцами иссиня-черный плод: красавцы, продавал за десять, но Еремину — только ему — уступит за восемь. Кило, два?