Он быстро глянул в глаза напротив. Ненависти не было там — была печаль и была тайна. Незнакомая Таня Мельцер пришла рассказать ее и не могла решиться…
— Говори, — прохрипел Савельев. В горле вдруг пересохло. Он вспомнил, как кто-то рвался ночью в балконную дверь.
— Я не знаю, с чего начать, — ответила женщина.
— Начни с чего-нибудь.
Она помолчала, глядя вбок, а потом спросила:
— Как ты себя чувствуешь?
В кармане снова заквакал айфон, и Савельев почти крикнул в раздражении:
— Перестань валять дурака! Говори, зачем пришла!
— Не кричи на меня, — ответила женщина, и он похолодел: ему не показалось. Она смотрела ненавидящими глазами.
Айфон продолжал блямкать, вибрируя в кармане и доводя до бешенства. Савельев, не глядя, настиг и задавил звонок.
— Зачем — ты — меня — позвала?
— А ты зачем приехал? Довести дело до конца? — Она почти шипела на него, и злые огоньки горели в зеленых глазах. — Расстроен? Ну извини. Овчинка выделки не стоит, скисло винцо…
— Не говори глупостей! — крикнул Савельев, готовый подписаться под каждым ее словом.
И услышал:
— Я хотела тебя убить.
Он даже не удивился, а спросил только:
— За что?
Женщина не ответила. Она смотрела вбок. Принесли салат; официантка спросила что-то, потом переспросила. «Нет, спасибо», — ответил ей Савельев, так и не поняв, о чем была речь.
Они снова остались одни, и незнакомая ему Таня Мельцер, помолчав, сказала:
— Это все неважно. Прости. Не надо было мне приходить…
Савельев почувствовал вдруг невыносимый голод.
— Я поем, пока ты меня не убила?
Шутка не разрядила ситуации, и он стал запихивать в себя куски еды, впрямь ощущая странное счастье оттого, что жив. Он ел, а она смотрела вбок. Потом Савельев поднял глаза: женщина опять рассматривала его, как будто видела впервые.
— И все-таки, — сказал он с заново оборвавшимся сердцем.
Таня Мельцер покачала головой.
— Не надо. Это мои заморочки. Ты ни при чем. Прости. Правда не надо. Повидались, и все.
— Хорошо, — сказал он. И осторожно спросил: — Как ты жила?
Внезапная красота осветила лицо женщины, сидевшей напротив. Он не поверил глазам: Таня Мельцер улыбалась.
— Я была счастлива, Олег. Я была счастлива.
Савельев женился на исходе «совка» — на дочери известного московского поэта. Не первого ряда был поэт, но из приличных. Да неважно это! А важно было, что Ленка Стукалова вышла замуж! И добро бы просто замуж — вышла за Гальперина!
Имя счастливца ранило Савельева в самые потроха.
Гальперина он давно вынюхивал издалека, как зверь вынюхивает зверя крупнее себя. Тот был чуть старше по паспорту и сильно старше по биографии — неполная мореходка, чукотские экспедиции, лечение от запоя и хромая нога в придачу. Шутки про Байрона Гальперин принимал с веселым спокойствием: самоощущением был не обделен.
И вот — Стукалова! Тоненькая, приветливая, недоступная. Единственная. При ней Савельев разом терял свой победительный напор и становился трепещущим мальчиком, но этот ледок так и не растаял…
Громом среди ясного неба стала весть об их свадьбе. И непонятно было даже, где они могли познакомиться! Cавельев перестал спать; все ворочался, представляя нежное забытье красавицы в руках умелого соперника… Потом стиснул зубы и решил выбить клин клином.
Юля любила Савельева и была вполне себе хороша (зубы только крупноваты), но если вычесть из комбинации папу-совписа, то, в общем, ничего особенного; это был билет в клуб, и Савельев понимал приоритеты.
Жена поняла их не сразу, а поняв, застыла в иронической гримасе, плохо скрывавшей тоску. Беременность пришлась очень кстати: она переключилась на будущего сына, а Савельев отвалил в собственные сюжеты. Все рухнуло гораздо позже, когда Савельев и думать забыл о жене, а тогда было не до того: он шел наверх, назло тем двоим…
Судьба разворачивалась на зависть миру, ничего не знавшему о скелете в савельевском шкафу. Публикации шли десятками, его уже вовсю показывали по телевизору и приглашали в престижные тусовки; гонорис кауза, так сказать, — и самого по себе, но и как представителя касты!
Тесть ему симпатизировал. Потом-то перестал, а вначале — симпатизировал очень. С ним, намертво застрявшим в шестидесятничестве, Савельев был почтительно-ироничен, поняв однажды, что в новом литпроцессе сам значит уже гораздо больше. А вот тещи сторонился: дочернего неравенства она не простила и твердо держала холодноватый тон; даже внук не размягчил обиженного материнского сердца.