Собачка выла полночи. Оля плакала. Миска с водой так и осталась нетронутой до утра.
А утром я увидел за окном море, пустые купальни и чаек на пустом пляже. Первое солнце освещало худющую Володькину спину, на нижней полке спала Оля. Рядом с нею, пристроившись у живота, посапывал наш четвероногий ребенок по имени Роки.
Палатку поставили ровнехонько между морем и железной дорогой: их разделяло метров сорок. Володя пыхтел над примусом, мы с Ленькой занимались благоустройством. Роки дрыхла в теньке под здоровенной корягой; Оля, мокрая и счастливая, отжимала на желающих волосы.
— Морие! — распевала она. Именно так: «морие»…
Потом пришел черед собачки. Оля принесла ее к воде, как дите, под мышкой. Роки глядела индифферентно. Черное море не произвело на нее впечатления. Отпущенная в плавание, она без паники добралась до суши, отряхнулась и уселась прямо на линии прибоя. Потом тявкнула и без объявления войны напала на Олину ногу. Только здесь я заметил, что щенок, прямо по Маршаку, успел подрасти.
Я вспомнил Тутошу с лавинной станции и подумал, что если через годик Роки захочет поиграться — я пас…
Ночью за пологом палатки распахнулось небо, какое бывает только в августе на юге. Мы долго не ложились спать, а потом еще дольше не спали, слушая дыхание прибоя и ритмы поездов. Роки всю ночь гуляла по нашим телам, выходила к морю, облаивала загулявшие парочки и возвращалась в палатку — чаще всего по моему лицу. Словом, охраняла нас, как и положено сторожевой собаке.
Наутро обнаружилось, что запасы на исходе, а финансы поют романсы. С тех пор только Роки по-прежнему получала свою миску каши и единственная не была подвержена приступам меланхолии: лезла в репейник, скакала по пляжу, тявкала в свое удовольствие на проходящих — обыкновенный здоровый ребенок…
В последний вечер мы с Володькой сидели на теплых камнях, рядышком стояли обнявшись Оля с Клевцовым. Море покачивалось у самых ног. У палатки пела цикада. За ее голову когда-то был обещан доппаек, но в тот вечер спать никому не хотелось.
По-моему, все мы были счастливы тогда.
У самой кромки горизонта почти незаметно для глаза двигался пароход. Он казался подсвеченной игрушкой, изящной и невесомой.
— Ну что, Роки? — Оля взяла ее на руки и прикоснулась носом к холодному носу собаки. — Хочешь в Москву?
Роки промолчала. Она не знала, что такое Москва.
Последние сутки перед поездом мы прожили в привокзальном сквере в Туапсе. Денег на камеру хранения не было, последний рубль был честно четвертован, а рюкзаки намертво связаны за лямки и безо всякой охраны оставлены у скамеек. Бедолаге-вору пришлось бы утаскивать все четыре.
Роки обошла новые владения и быстро заработала куриное крылышко.
— Ей это можно? — нараспев спросила у меня пожилая украинка. Я ответил, что это можно и мне.
Поев, мохнатая вымогательница улеглась в теньке у рюкзаков.
Оля с Ленькой ушли прокучивать свои пятьдесят копеек, а мы с Володькой уселись за доску. Вообще-то я играю сильнее, но тут он, как говорится, уперся, и дело шло к ничьей. Мы не сразу услышали, что нас зовут.
Что-то толкнуло меня в сердце. Я посмотрел вниз — Роки у рюкзаков не было. Володька рванулся куда-то вбок, и я увидел собаку: она возилась на тротуаре, в полуметре от идущих машин.
Схватив Роки, Володя, ни слова не говоря, принес ее на место и начал привязывать страховочной веревкой к рюкзаку. Партию мы доигрывать не стали.
Полчаса Роки надрывалась изо всех силенок. Она забиралась на бордюр, в голос скулила, спрыгивала вниз и падала, натягивая веревку. Мы поднимали ее наверх, и все повторялось снова. Роки падала и выла — в ужасе перед неволей, заглянувшей в ее круглые глаза.
И снова, как тогда в поезде, со всех сторон сбежались защитники животных — одних детишек было человек шесть, все они плакали, умоляли мам заступиться, и я думал, что сам умру раньше Роки. Володька выглядел спокойным, но скулы у него порозовели.
Потом собака легла на землю и замерла. Володька отвязал ее, а я взял на руки. Сердце у Роки стучало часто-часто и очень сильно. Она не реагировала на поглаживания и даже не скулила — только вздымалась и опускалась, вздымалась и опускалась грудь.
«Ничего, Роки, ничего…» — повторял я как заведенный.
С чужой неволей тоже бывает трудно смириться.