Далеко на юге тёмной зазубренной стеной подпирали горизонт Таврские горы, отгораживавшие скифскую степь от Полуденного моря. Лёгкий ветерок доносил до вершины холма невыразимо приятные для всех, кто рождён в кочевой кибитке, ковыльно-полынные степные запахи.
Перед самым восходом из своего скромного шатра, притулившегося вместе с четырьмя кибитками его жён к северному склону холма, по крутой тропинке взобрался на горку, слегка запыхавшись, царевич Палак и бесшумно вошёл в царский шатёр между двух молча проводивших его глазами недреманных стражей.
Старый царь, как всегда в этот предрассветный час уже не спал: сидел, опершись спиной и затылком на уложенные горкой подушки, на своём широком, покрытом шкурой белого медведя (подарок царя роксолан Тасия) ложе лицом к обращённому на полночь входу. Не расстававшаяся с ним царица Аттала только что напоила мужа волшебным, усыпляющим боль эпионовым зельем. Полуприкрыв веками глаза, царь задумчиво поглаживал шершавой ладонью по длинной тёмно-коричневой шерсти свою любимую старую собаку Белку, блаженно дремавшую, свернувшись калачиком, возле правого бедра хозяина.
Пожелав отцу и матушке доброго утра и дня, Палак велел стоявшим за пологом в передней части шатра двум слугам (там же сидели с вышивкой в руках и две пожилые служанки Атталы) поднять восточную стенку шатра, как это делалось каждое утро, чтобы повелитель скифов приветствовал восход на небо светлоликого Гойтосира. Там уже дожидался жрец-энарей в обвешанной костяными, каменными и медными амулетами женской одежде, державший в правой руке узкий чёрный ремешок и короткую позолоченную палку, а в левой - конец затянутой на передних ногах тучного белого жертвенного барана верёвки. Палак шагнул через откинутую боковину шатра к энарею и взял из его рук верёвку, ремешок и палку.
Одной из обязанностей царя, как верховного жреца, было каждодневное принесение в жертву выезжающему на огненно-золотом коне на небо Гойтосиру белого барана и мольба о даровании доброго дня для всей скифской земли. После того как проникшие в старое тело царя чёрные духи болезни истерзали и обессилили его, он препоручил это важное дело младшему сыну. И сразу же на скифские пастбища и поля надолго пала испепеляющая жара. Глядя с тоскою и отчаяньем, как выгорают под безжалостными жгучими лучами в полях колосья и худеет день ото дня, не находя себе корма, домашняя скотина, во многих скифских домах и кибитках зашептались, что, видно, царевич Палак чем-то неугоден Гойтосиру. Может боги хотят, чтобы скифское царство после Скилура перешло в более надёжные руки его старшего сына?
Но вот на днях по воле громовержца Папая и любящей матери Табити над Скифией пронеслась освежающая гроза, и огнеликий Гойтосир переменил свой гнев на милость. Его золотые стрелы перестали испепелять землю огнём, и через несколько дней напоённая пролившейся с неба влагой степь опять ожила и зазеленела.
Едва верхний краешек золотого светила показался над тонкой линией горизонта, Палак накинул на шею барана ременную петлю и, потянув левой рукой за обвивавшую его передние ноги верёвку, повалил удивлённо проблеявшее животное на землю. Придавив его бок коленом, царевич просунул под ремешок позолоченную палку и начал вращать её, затягивая удавку на шее беспомощно-покорной жертвы, громко произнося при этом заученные слова молитвы отправляющемуся в привычный дневной путь Гойтосиру. От имени земного владыки всех скифов Скилура Палак просил солнечного бога быть сегодня милостивым к своим любящим детям: дать свет и тепло их земле, чтобы на ней обильно росли травы, колосились нивы, тучнели и множились табуны, отары и стада, чтобы вымя кобылиц, коров, овец и коз были переполнены молоком, чтобы женщины скифов родили в этот день много крепких детей, а уже рождённые дети чтобы не хворали, мальчики росли сильными, бесстрашными воинами и меткими стрелками, а девочки - добрыми помощницами своим матерям...
Через две минуты, когда нижний край алого солнечного колеса оторвался от восточного края земли, возвестив начало нового дня, жертвенный баран лежал с вылезшими из орбит остекленевшими глазами возле ног Палака.
Закончив обряд, царевич вернулся в шатёр, а жрец-энарей, освободив жертву от пут и удавки, жестом подозвал двух слуг, которые, взяв барана за ноги, унесли его к разведённому у подножья холма костру, чтобы женщины сварили его для царя и царской родни на завтрак.
Около часа спустя младшая царица Опия и царевна Сенамотис, одетые, как и Палак и Аттала, по-домашнему просто, почти без украшений, вошли в царский шатёр впереди слуг, нёсших на широких расписных деревянных тарелях дымящиеся блюда с отварной бараниной, горячие лепёшки, сыр, кувшины со свеженадоенным кобыльим, козьим и коровьим молоком.
Несколько лучших кусков Палак бросил из шатра на то место, где принёс в жертву барана, - для Гойтосира.
Аттала, Опия, Палак и Сенамотис уселись справа возле ложа Скилура тесным семейным кружком и принялись за завтрак. Царь сунул несколько сочных кусков в пасть своей любимице Белке, которой предстоит вскоре перебраться с хозяином в его новое подземное жилище. Сам он с трудом заставил себя проглотить по необходимости два-три кусочка жертвенного мяса и немного поел из рук Атталы кислого творога в козьем молоке. Старшая царица, готовясь к новой жизни, где не будет обилия привычной земной пищи, тоже ела и пила очень мало. Что до остальных троих, которым ещё жить здесь и жить, то Скилур следил, чтобы они набили свои желудки до отвала.
Любуясь прекрасной, как полная Луна, Сенамотис, Скилур вспомнил, как лет пятнадцать назад отдавал её 12-летней девочкой в жёны боспорскому царевичу Гераклиду.
- Об одном лишь жалею, покидая эту землю, - произнёс старый царь, глядя с улыбкой, как Сенамотис облизывает перламутровыми губками запачканные соусом пальчики, - что нашей Сенамотис так и не довелось стать боспорской царицей и нарожать мне внуков.
- Как знать, как знать, отец! - живо возразил ему Палак, блеснув весело глазами. - Царь Перисад недавно потерял жену. Может мы сумеем убедить его взять в жёны нашу прекрасную Сенамотис.
- Стать женой этого старого толстого борова? Ещё чего! - фыркнула возмущённо Сенамотис.
- Ну почему же - борова? - ухмыльнулся Палак. - У него же вроде бы сын имеется.
- Ну хряка! Какая разница?! Всё равно он мне противен!.. Другое дело - его младший брат Левкон. Вот за него бы я пошла... Жаль только, что у него есть жена, и к тому же редкостная красавица, хоть и бывшая рабыня. Но ведь она на целых семь лет меня старше!
- Гм! Жаль, что по глупым греческим законам Левкону дозволено иметь только одну жену, - сказал Палак. - А то бы я тебя за него сосватал.
- Ничего, дочка. Выдадим тебя за кого-нибудь из наших вождей, кто придётся тебе по сердцу, - вмешалась в разговор Опия. - Любой из них взять такую раскрасавицу в жёны почтёт за счастье. Хватит тебе уже жить вдовой при отце с матерью - давно пора своих деток заводить... Ну что - наелись?
Опия позвала служанок, велела унести тарели с остатками еды, и сама отправилась следом за ними. Сенамотис с братом остались в шатре.
Как всегда в эти дни, Скилур велел уходившей младшей жене позвать гусляра Гнура. В ту же минуту в шатёр, сминая в руках кожаные колпаки, вошли двое: невысокий старик с дряблыми, обвислыми щеками, узкой грудью и выпуклым брюхом, а следом за ним, - тонкий, похожий на девушку подросток с узким миловидным лицом в обрамлении длинных, чёрных, прямых волос. То были лучший в Скифии певец и сказитель по имени Гнур, бережно хранивший в своей небольшой, порядком облысевшей голове весь героический эпос скифского народа, и его любимый ученик, которому старик со временем передаст по наследству то бесценное сокровище, что сам он некогда перенял от своего учителя, дабы память о великих деяниях предков никогда не угасла среди скифов.
Наевшись внизу у костра до отвала жертвенной баранины, Гнур и его ученик поднялись на холм и терпеливо дожидались, когда их позовут к царю, который, готовясь к скорой встрече с прославленными предками, хотел освежить в памяти их геройские дела.