В этот день царь много и дружески беседовал с нашим учителем, причем обнаружил подробное знакомство с его делами о причинах его отъезда из своего Престола и стремлении к нему, царю, вследствие большой нужды — как будто царь был свидетелем его обстоятельств с начала до конца. Всего больше удивили нас следующие его слова: «Я знаю, что главной причиной твоего отъезда из Престола были зло и огорчения, причиненные твоей святости злополучным митрополитом Миры, в воздаяние за твои благодеяния ему». Наш владыка Патриарх был очень изумлен этими словами, и мы потом подумали про себя: «Кто сообщил и сообщает царю об этих делах?» Но от царей не может скрыться никакая тайна…
От начала трапезы до конца царь не переставал беседовать с нашим владыкой. Под конец, жалуясь ему на смерть монахов этого монастыря во время моровой язвы, он сказал: «Дьявол позавидовал мне; по моим великим грехам умерли монахи моего монастыря, ибо раньше их было более трехсот, а теперь осталось только сто семьдесят». Посмотри, брат, на этого царя и на эти слова: он горевал о смерти монахов и об их малочисленности! Какая благословенная душа! Какая чистая отрасль! Царь, столь высоко стоящий, оплакивал смерть монахов! Поистине, его ум и помыслы погружены в созерцание и пребывают в небесных, а не в земных делах. Какое счастье и какая радость нам, что мы видели и слышали эти чудесные, удивительные вещи, о коих потом будем рассказывать!
Затем стол убрали, и наш учитель опять поднял Панагию. Певчие пропели многолетие, и царь, по обыкновению, стал раздавать кубки с напитками всем присутствующим за здоровье Московского Патриарха (Никона), причем стоял на своем месте, а стольники подносили ему кубки. Все, получившие их, кланялись царю сначала и потом. Певчие пропели многолетие своему Патриарху. Наш учитель возгласил пожелание всех благ царю; ему пропели многолетие, и наш учитель первым выпил здравицу за царя из особого кубка и передал его царю. Стольники начали подносить нашему учителю кубки с медом, и он раздавал их всем присутствующим…
Когда наш учитель окончил раздачу кубков, пропели многолетие царю и потом нашему владыке, по приказанию царя. Царь начал тогда раздавать заздравный кубки за нашего учителя всем присутствующим, к большому удовольствию. Он подозвал и меня, чтобы дать мне выпить; по обычаю, я сделал ему земной поклон и, приняв чашу из его рук, причем поцеловал у него правую руку, вернулся на свое место, идя задом, и выпил вино, после чего вторично поклонился ему; он опять подозвал меня и много говорил со мной через переводчика. За это время я успел выучить по-русски ектению, то есть «миром Господу помолимся» до конца, «рцем вси» и пр. Не знаю, кто сообщил ему об этом, но он мне сказал: «Прошу тебя прочесть завтра для меня ектению и Евангелие по-русски», — ибо я уже начал читать русские книги. Я, тая в своем соку от смущения и великого почтения пред царем, обливался потом (обильным), как море, и мог ответить ему только: «Приказание царя будет исполнено».
Когда царь кончил раздачу кубков, пропели многолетие ему и Патриарху Антиохии и всего Востока. Также пропели многолетие и пили за здравие царицы, ее сына и всего царского дома, причем один раз наш учитель, пока не кончили, причем они, по обыкновению, стояли на ногах. В заключение наш владыка прочел «Достойно есть» и благословил царя, который, взяв его под руку, вышел с ним из трапезной и послал всех своих вельмож проводить его до келлий.
Вечером зазвонили в колокола, мы отстояли с царем малое повечерие и вышли. В десятом часу ночи ударили ко всенощному бдению. Мы вошли в церковь. Пришел царь, приложился к иконам и подошел к нашему учителю, который его встретил и благословил, после чего царь стал близ места, где рака святого; он не имел для себя сиденья, а только под ноги ему положили род подушки из соболей, по царскому обычаю. Он приказал разостлать ковер подле себя, и наш учитель стал с ним рядом, близ дверей церкви; я же стал по левую сторону от него сзади, а наши товарищи, по своим степеням, стали слева от церковных дверей. Начали пение вечернего псалма и прочих молитв неспешно и протяжно. После входа и прохождения архимандрита с прочими иереями и диаконами и после «Спаси, Господи, люди Твоя» наш учитель прочел положенную молитву. Затем кончили службу, и чтец начал первое чтение из жития святого, сказав по обычном начале: «благослофи оче» («благослови, отче». — К. К.), как обыкновенно говорят настоятелю. В это время царь сидел на кресле, а наш учитель на другом…
Когда началось чтение, царь велел всем присутствующим сесть. С начала службы до конца он учил монахов обрядам и говорил, обходя их: пойте то-то, читайте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь, таким-то гласом. Если они ошибались, он поправлял их с бранью, не желая, чтобы они ошибались в присутствии Патриарха. Словом, он был как бы типикарием, то есть учителем Типикона, уставщиком, обходя и уча монахов. Он зажигал и тушил свечи и снимал с них нагар. Во время полиелея он попросил нашего учителя войти в алтарь и надеть полное облачение, по их обыкновению. Так он (Патриарх) и сделал: мы облачились, и его облачили в алтаре, и вышли.
После «Блаженны» наш учитель встал на возвышение, приготовленное для него в нарфиксе (притворе). Монастырские иереи, числом до пятнадцати, и десять диаконов вышли попарно; перед входом и после выхода (из алтаря) они кланялись царю и нашему владыке Патриарху и размещались кругом него в обычном порядке. Затем поднесли нашему Патриарху свечи, из коих одну вручили царю, другую — архимандриту монастыря, остальные царь роздал вельможам и прочим служащим, и начали пение полиелея. Наш владыка Патриарх, сойдя со своего места, совершил каждение. Когда окончили, вошли в алтарь и сняли облачения. Но царь попросил нашего владыку Патриарха не разоблачаться, пока не прочтет Евангелия утрени.
Так и было. Затем мы сняли облачения, и наш учитель, войдя, стал на своем месте. С начала службы и до конца царь не переставал вести с ним беседу и разговаривать. Потом царь, войдя в алтарь, попросил меня показать ему Служебник литургийный, который мы имели с собой. Он дивился на его изображения и письмо, перелистывая его лист за листом, и, выйдя к нашему учителю, сказал ему с поклоном: «Прости меня, что я рассматривал твой Служебник и перелистывал его без твоего позволения». Затем царь опять позвал меня к себе; я поклонился ему сначала и потом поцеловал его правую руку. Он сказал мне чрезвычайно ласково и посмеиваясь: «ка-вари, кавари!» — то есть говори со мной. Я же, растопляясь в своем соку и трепеща пред его величием, отвечал: «ни знай бо руске» — то есть не знаю по-русски. Он был очень доволен мной и, ласково ободряя меня говорить, попросил прочесть Евангелие и ектению по-русски. Я отвечал ему с поклоном: «Все, что знаю, скажу». Он сказал: «Добро». Я поклонился и отошел назад, представляя из себя кладезь пота.
Мы вышли из церкви только на заре и поздним утром возвратились к обедне. Мы облачили нашего владыку Патриарха на упомянутом возвышении, и, когда пришел царь, владыка сошел встретить его. Царь, приложившись к иконам, подошел и поклонился владыке, а он осенил его крестом, и царь пошел и стал на своем месте. Начали Часы до отпуста; при начале (обедни) я произнес ектению по-русски таким образом, что привел (всех) в изумление: чтение московитов — басистое, грубое, а я возгласил ектению тонким греческим напевом, так что царь немало изумлялся и дивился на меня. Певчие при каждом прошении обыкновенно поют «Господи, помилуй». Царь не позволил им возвышать голос, дабы различать, что я говорю, и, как мне сказали потом присутствующие, кивал головою с видом удивления. Когда я кадил во время Апостола в Царских вратах крестообразно, то, не зная, что они имеют обыкновение кадить прежде всего месту, где мощи святого, я кадил сначала царю, а он показал мне пальцем со своего места, давая знать, чтобы я кадил сначала месту святого. Я смутился, сделал так, а ему кадил после. Затем я вышел и прочел Евангелие на воскресенье — Закхея, по-гречески, а святому, именно Евфимию Великому, — по-арабски. Я уже выучился передавать его по-русски, но, стесняясь царя, не мог (прочесть как они) по незнакомству с их басистым и протяжным напевом. Это случилось к лучшему, ибо царь очень дивился моему чтению на трех языках; потом (я читал) по-грузински. Я окончил чтение Евангелий. После этого архидиакон обыкновенно подносит Евангелие, чтобы приложиться, сначала Патриарху, а потом — царю; но я, в эту минуту смущения и трепета, направился прежде всего к царю, а он знаком показал мне, чтобы я шел сначала к Патриарху, что я и сделал, и, возвратившись к царю, поднес ему Евангелие приложиться, причем поцеловал его правую руку. Я с трудом мог нести Евангелие вследствие его тяжести и большого размера, при обилии золота и крупных драгоценных каменьев: изумрудов, голубых яхонтов, рубинов, алмазов и пр. Отделка его приводит ум в изумление; говорят, оно стоит 3500 динаров (рублей). Когда я подносил Евангелие царю приложиться, то оробел пред его величием, и руки у меня не могли двигаться. Потом я возгласил ектению «Рцем вси» также по-русски, и все дивились на меня, что я в последовательном порядке произнес имя царя с его титулом, по их обычаю, имена царицы, их сына, трех царевен — дочерей царя, и трех царевен — его сестер, свободно, без запинки и без ошибки. Кончив, я вошел в алтарь…