История десять. Проклятие.
В то время я работала под началом очень хорошего человека по фамилии Морозов. Знаете, как это важно, когда начальник относится с пониманием к проблемам подчиненных! То отпроситься нужно, то дома с ребенком побыть, то больничный не хочется брать - врачи замучают анализами, полечиться спокойно не дадут. В общем – Морозов был классный мужик.
И вот смотрим – он ходит, как в воду опущенный, отвечает невпопад, забывает пропесочить нас за косяки. И – невиданное дело – на работу стал опаздывать. Раньше приходишь, а он уже по территории похаживает, поглядывает – где и что не так. А тут видно, что ему ни до чего дела нет. Я и спросила, мол, что это с вами?
Может помочь чем? Сама не знаю, как я такой наглости набралась? А он вдруг отвечает: «Помочь? Вот если б ты мне подсказала адрес какой-нибудь бабки-знахарки – сильно б выручила!» Я обрадовалась: «Охотно подскажу: неподалеку от моих родителей живет такая, Бондарчиком зовут. А народу к ней идет – тьма тьмущая. Вам записать адресок? Только учтите, к ней надо сразу с трехлитровой банкой воды являться. Это и будет лекарством от всех болезней». Он замялся: «А ты не могла бы сегодня же с моей женой туда съездить? С дочкой беда. Не спит, не ест и на голову жалуется. Мы уже всех профессоров обошли, снимки всякие наделали, а никто даже диагноз поставить не смог». «Конечно, съезжу!» - рьяно воскликнула я. Да ради такого хорошего человека… я б и в Москву поехала, не то, что к Бондарчихе!
Он тут же созвонился с другом, тот забрал его жену с ребенком и они заехали за мной на работу.
Девочка лет пяти-шести полулежала на заднем сидении на двух подушках, не проявляя ни к чему интереса. Меня усадили рядом с ней. Жена шефа, Нина Евгеньевна - красивая рафинированная дама, сидевшая впереди, усмехнулась: «Видите, какая у нас с Володей Эллочка поздняя: старшему уже восемнадцать. Володя настоял оставить ребенка, а она такая болезненная оказалась… Думала, съезжу с ней на море – окрепнет, сил наберется, а вернулись - она теперь ни ходить, ни спать не может, только сидит калачиком в кресле и хнычет: «Водоросли! Уберите с меня водоросли!»
Я, посочувствовав, выразила надежду на помощь Бондарчихи. Мол, к ней и с худшим идут: кто с параличом, кто даже с онкологией. Эля вдруг пошевелилась и протянула ко мне руки, я бережно пересадила ее к себе на колени. Она оказалась такая легкая, как пушинка. Девочка обвила мою шею руками, положила на плечо голову и умиротворенно затихла. Нина Евгеньевна, искоса взглянув на нас, удивленно проговорила: «Надо же! Она эти дни никого к себе не подпускала. – И просительно добавила: а вы не могли бы к Бондарчихе с ней сами пойти? Я ведь знахарей не признаю. Вдруг она это почувствует и откажется мою девочку лечить?» Я, конечно же, согласилась.
И вот я с Элей на руках и трехлитровой банкой воды, висящей на локте, вошла во владения Бондарчихи: большой кирпичный дом и летняя кухонька под развесистым грецким орехом и черешней. Заняла очередь. Кто-то уступил мне место, усадив на щербатую табуретку. Я осмотрелась: чистый, украшенный пышными розами и георгинами двор набит под завязку – человек тридцать, наверное. Голова Эли по-прежнему лежала на моем плече. Выдержит ли девочка несколько часов ожидания?
Тут к нам подошла плотная женщина средних лет, одетая очень непритязательно: в белой косынке, завязанной на затылке, в цветастом домашнем халате, фартуке и шлепанцах. «Я – Маша, Бондарчихина дочка, - наклонившись, тихо сказала она, балакая по-кубански. – Хотить, я вас прийму. Бо ж вы с ребеночком». Я закивала: «Да, да. Ой, спасибо вам!» «Пидемо зи мною у летнюю кухоньку». Я по пути ей что-то бормотала об Элиной бессоннице, о преследующих ее водорослях, Маша, молча, кивала.
В прохладной кухоньке, пахнущей травами, она усадила нас возле стола, на который водрузила мою банку, а сама повернулась к иконам, в изобилии развешанным в углу: Иисус, Богородица, Николай Чудотворец и еще много разных святых. Начала читать молитвы, церковные. Потом перешла к какой-то своей. Что-то типа: идите, мол, от Элички злые духи туда, «где Иисус не бывал, попик не спевал, Божья Матерь не ходыла…» При этом она то и дело до хруста в челюстях зевала. Затем неожиданно обернулась ко мне и сказала (не спросила!): «Вы не маты цому ребенку. Не знаю, хто вы ей. Ие матерь проклята ридною матерью. Ну, то значит - бабушкою Элички. Из-за цого детина и боли». Потом вновь обернулась к иконам, еще позевала, что-то почитала и добавила: «Эличку надо срочно к костоправу. Бо врачи ей не помогут. У неё шея не в порядке». Потом опустила большой серебряный крест в банку, долго шептала над ней, и, вынув крест, сказала: «Девочке надо б выпить этой воды. Вона будэ?» «Эля, попьешь водички?» - спросила я неуверенно. «Да», - охотно согласилась она и даже выпрямилась, выпив полную чашку, украшенную желтыми горохами. Маша заулыбалась: «Ну, вот и добре! А то бывает, что надо силою заставлять. Ничего, вона выздорове. Тики ще разив два до мэне приидэте», - заключила Маша, выводя нас и закрывая кухоньку на ключ. Она даже не взглянула на деньги, которые остались лежать на столе.