В самом начале ноября ударили морозы, земля замерзла, и работа превратилась в бесполезное мучение. Плохо одетые, истощенные люди простужались, обмораживались. Очень плохо было с обувью. Слабых усадили шить бурки из мешковины и плести лапти. Но лапти быстро расползались. Тогда додумались расслаивать автомобильные покрышки и шить из них лодки-галоши. Галоши были тяжелые и неуклюжие, но в них можно было натолкать соломы, и ногам было терпимо.
Так ковырялись почти до нового года. К этому времени наши войска окружили немцев под Сталинградом. Вероятно, помощь оказала и наша дорога.
В конце декабря нас сняли с работ, впервые дали возможность примитивно помыться и вывели на митинг. Командир батальона капитан Гайцер произнес зажигательную (к счастью, короткую) речь. Наши доблестные войска, говорил он, окружили немцев в Сталинграде, но без нас добить их не смогут. Поэтому мы должны поспешить им на помощь. Скоро подойдут машины и повезут нас в Саратов. В Саратове нас уже ждут вагоны. Мы быстро погрузимся и послезавтра вольемся в ряды героев, добивающих врага.
Уже стемнело, разыгралась пурга. Нас вывели из лагеря на бугор, а машин нет. В темноте и снеговой круговерти мерзли часа два и повернули назад. А в землянках уже вырваны двери, убраны печки. Сбились в кучки, продрожали до утра. К рассвету подали машины. Кухни уже уехали, дали по 200 г сухарей. Погрузились, стоя по 40 чел., на машину, тронулись. Метель метет, машины буксуют. Доехали к обеду, выгрузились около вагонов в степи, за городом. Товарные вагоны голые, без нар. Люди набились в вагоны, закрылись, дрожат. Мне лучше, я жестянщик, устанавливаю печи в вагонах. К вечеру печки установил, дали немного дров, угля, немного досок на нары. Ночью тронулись. Вместо двух дней тащились неделю. Сухарей же запасли на три дня. Топливо для печек тоже кончилось. Все одичали и замерзли до того, что стали воровать друг у друга лодки-галоши и жечь их в печке. Сожгли и мои. В довершение бед меня почти всю дорогу температурило.
Вечером на разъезде Паньшино спешно выгрузились. Разъезд разбит, ни одного строения, только сугробы снега.
Тронулись к хутору Паньшину. Я с трудом двигаюсь, почти босиком. Врач посадила меня на сани с мешками крупы. Но и на санях долго не усидишь — мороз. Изредка делаю пробежки. Не избежал искушения, голыми руками расковырял в мешке дырку, насыпал в карман крупы. Наделав шкоду, поспешил затеряться в толпе. Но возница был начеку, отыскал меня и сдал на гауптвахту. У меня ни стыда, ни страха не было.
Дошли до хутора, а там все разбито, весь хутор Паньшино — одна хатка да два открытых овечьих базка. Мы сбились в кучку, уселись на свои мешки. Мороз уже не ощущается, наступила апатия, тянет в сон.
Растолкал, растормошил меня командир роты, тащит к хатке. Около хаты кучка начальников и комбат. Ротный подводит меня к нему и говорит: «Вот, нашел». У меня мелькнула мысль, что будут судить за крупу, но страха нет. Комбат какой-то возбужденный, испуганный, почти кричит.
— Печник, жестянщик?
Я отупело молчу, засунув руки в рукава.
— Спирту, скорей!
Ему приносят, он наливает в стакан и мне:
— Пей!
Я не реагирую. Он грубо задирает мне голову, в открытый рот плескает спирт. Я захлебнулся, закашлялся, но немного проглотил. Сознание ясное, но как будто происходит не со мной, а наблюдаю со стороны. Он выждал немного и стал потихоньку лить, а я глотать. Тогда он разорвал мне руки, и вдвоём с врачом они стали их растирать спиртом. Мне стало больно, я руки вырвал и легонько стал растирать сам. Комбат спрашивает:
— Ожил, работать можешь?
— А что делать?
— Ставить печки в палатках.
Мне стало легко и весело, я взялся за работу, ездовые мне помогают. Слышу разговор: «Прямо на ходу замерзают люди». Поставил я в двух палатках четыре печки и около последней уселся. В палатку стали набиваться люди. Кое-кто стал бредить, бросаться на раскаленную печку. Запахло паленым. Ездовые стали заносить тех, кто уже не мог двигаться. Некоторые потихоньку умирали. Я достал котелок, наскреб под собой снега, насыпал добытой крупы и поставил на печку. За ночь добычу съел.
Утром ходячих вывели на построение, попрыгал и я. Ступни распухли, наступать было больно. Около палатки штабелем лежали мертвые. Нас построили и приказали выйти из строя больным и обмороженным. Вышло около половины. Вышедших осмотрели, большинство вернули в строй. Их повели на работу.