Нам, немногим, разрешили вернуться в палатки. Перед вечером накормили густым супом, подали подводы, посадили и повезли. В степи заблудились, возвращались назад. Чтобы не окоченеть, ходячие делали пробежки. Спрыгивал и я, хотя это было мучительно. Неходячим было хуже. Под конец пути я выдохся, подобрал ноги под себя, свернулся клубком и забылся. Мы уже приехали к обжитым землянкам, когда меня собрались хоронить. Кто-то потянул меня с саней со словами: «И этот дошел». Я зашевелился и в землянку пополз сам.
…Потом был госпиталь и больше двух лет войны».
Дальше о войне – ни слова, потому что Сталинграда не касалось. Ясно, что печнику работы было сверх головы — в землянках, блиндажах, товарных вагонах, разбитых избах, на полустанках, в открытом поле. Домашние инструменты пронес через всю войну.
Война — это не только высокий боевой дух, атакующий порыв и т.д. Война прежде всего — работа, тяжелая, изматывающая. Зоткин был чернорабочим на этой войне.
После госпиталя еще полвойны (из рассказа по телефону) он «снимал мины» после битвы на Курской дуге, в топких белорусских болотах гатил дороги для наступления наших доблестных войск, в Польше, когда освобождали Варшаву, наводил мосты.
— По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.
— Так ни разу «Ура!» и не крикнули?
— Где? Сумасшедший мат был. В атаку пулеметами в спину гнали, а мы – рядом.
— Какие у вас награды?
Трубка надолго замолчала:
— Вы, знаете, я вас прошу… не спрашивайте об этом, пожалуйста.
Оказалось: за четыре года войны его наградили медалью «За боевые заслуги». Это все.
На юбилейные торжества Петр Васильевич Зоткин давно не ходит.
— Сидит в зале мой сосед — он у Чуйкова был в охране и занимался заградительными отрядами. Впереди — шквальный встречный огонь, снизу — пулеметы, сверху — минометы, и наши солдатики отходят, вот тогда мой сосед открывал огонь по своим — в спину.
У него, у соседа, вся грудь в орденах. И этот человек по-хозяйски выходит к микрофону — звонкая парадная речь, пафос, патриотизм… Я не могу. Слушайте, миллионы людей в землю забиты, и никто о них не вспоминает. Мне с ними вместе сидеть больно.
Письмо Петр Васильевич Зоткин заканчивает так:
«Постскриптум.
Не напоминают ли эти полувековой давности события совсем недавнее — Чечню? Под трескучее бахвальство генералов и горе-политиков неподготовленных солдат бестолково, в суматохе выбросили в неизвестность. Ни о снабжении, ни об обустройстве, ни о четкой постановке цели не позаботились должным образом. И опять обморожение, грязные, голодные, горы неопознанных трупов. Только тогда, к счастью генералов, был реальный противник, на которого можно было свалить безобразия, вызванные бездарностью командования и безграмотностью низших исполнителей.
А теперь-то кто все-таки виноват?»
Да, за полвека воевать уменьем, а не числом мы так и не научились.
То скопление умирающих людей в Паньшине, и бесконвойных, и подконвойных, прокладывавших железную дорогу для наступления на Сталинград, назвать войском трудно. Еще до них, до Зоткина, в августе здесь, на хуторе Паньшино, и в окрестностях шли жестокие бои, полегло много наших. Сколько? И когда их погибло больше — в те августовские бои или позже, когда на освобожденную землю пригнали Зоткина с сослуживцами — полулюдей, голодных и обмороженных, умиравших штабелями.
Никто никогда ни считать, ни сравнивать не будет. Вспоминает же Виктор Астафьев, что во всех донесениях на первом месте стояли потери в технике, потом, кажется, топливо и горюче-смазочные материалы, потом еще что-то, и только потом, на четвертом месте, — человеческий материал. «Потеряем тысячу человек — доблесть, потеряем пушку — позор». Кажется, писатель говорил о боях с японцами, но какая разница — война та же.
Что касается все-таки хутора Паньшино, судя по всему, от преступной бестолковости отцов-командиров, от холода и голода погибло наших солдат никак не меньше, чем от немецких пуль.
В конце шестидесятых годов Петр Васильевич Зоткин зашел в Волгоградское туристическое бюро, завел разговор о хуторе Паньшино. Там, к его радости, сказали, что хутор входит в туристический маршрут, что там стоит очень красивый памятник санинструктору Гуле Королевой. А еще что? А больше ничего. Совсем ничего. Ни могилы, ни креста.
Зоткин туда не поехал.
Как сравнить пафос, гимны, парады, истинно героические дела тех людей, о которых знает вся страна, с другими тоже истинно героическими делами чернорабочих, пахарей войны, о которых не знают даже соседи. Главное, как это сравнение перенести на современный быт, более понятный нынешнему поколению.