После службы вернулся Зоткин к себе в деревню, потом в Краснодарский край. Заочно закончил педучилище, пединститут. В сельской школе вёл физику. Вокруг грязь по колено, своего дома нет, на кауром хромом коньке ездил получать зарплату за 40 километров.
«Когда же наладится моя жизнь? И наладится ли?»
Его класс физики был одним из лучших в районе. Зоткина часто переводят в другие деревни, станицы, аулы — укреплять отстающие школы. Чаще уходит сам — от пьяниц-директоров, партийных функционеров, занимавшихся прежде раскулачиванием, служивших в войну в заградотрядах.
Зоткин отказался вступать в партию.
«Все внимание переключили на Ленина». «Ленин хорошо, а грамотность лучше», — сказал я.
У Зоткина отобрали уроки физики. Вместо белой рубашки с галстуком он надел синий халат и стал учителем труда.
Здесь обрывается последняя, восьмая тетрадь воспоминаний.
Конечно, власть — одно, а Родина — другое. Родина — это и трава, и деревья, и листья.
И все же. Родина и власть гипнотически сравнялись, так как всякая власть все делает от имени Родины.
От 1917 года и до нынешних дней много писано о гражданах, недостойных своего Отечества. А бывает ли исторически так, что Отечество недостойно своего гражданина?
После войны советская власть производила духовные эксперименты над Зоткиным, как немцы в войну физические эксперименты в лагерях.
«Учась в педагогическом училище, уже после войны, я писал сочинение о классовой борьбе при коллективизации по роману «Поднятая целина». Отличие меня от Тимошки, сына Фрола Рваного, было то, что Тимошка на 10 лет старше меня, да у него была винтовка, из которой он, дурак, стрелять не умел.
Чувства же у нас были одинаковы.
Не знаю, можно ли остаться нормальным человеком, пережив это? Я писал о вредителях, мешавших коллективизации, сам своей жизнью изведавший, во что обошлась народу коллективизация. Как можно самому лгать на себя? А я лгал, чтобы выжить. И не только тогда.
Меня надломили, вынудили лгать, но подлецом не сделали. В самое тяжелое время не удалось заставить меня отречься от отца. Даже ни разу не улучшить свое положение за счет ближнего».
«Сверстники мои были куда как удачливее меня».
«…Он оборвал игру на самой высокой ноте и подал скрипку владельцу. И повернулся, пошел согнутый, жалкенький, тщедушный. Мы и рта раскрыть не успели, а когда обрели наконец дар речи, его уже поглотила стодола.
Мне мотив врезался в память, и услышал я его уже после войны в Москве на концерте какого-то известного скрипача.
Назывался мотив — «Полонез Огинского».
Мотив.
И эту тень я проводил в дорогу
Последнюю — к последнему порогу,
И два крыла у тени за спиной,
Как два луча, померкли понемногу.
«Мы кормились сухим пайком, сушились взводом у одной печки. Дружили и ссорились. Уставали до смерти. Слушали и пересказывали всякие истории и небылицы и
…верили в счастливую звезду, хотя бы только для себя».
1998 г.
Помощь и расследования
Плачьте о себе
Садоводческое объединение так и называлось — товарищество. Маленькое, как теперь модно говорить, — суверенное, государство: за единым забором своя державная власть — правление. Свои выборы, перевыборы. Желанная свобода — граждане независимые, на пенсии. Конечно, своя конституция — устав, в названии которого — предназначение: «Устав садоводческого товарищества инвалидов Отечественной войны, труда, пенсионеров, семей погибших воинов Отечественной войны».
Товарищество было создано для Журавлева. Иван Михайлович вырос в детдоме. Бежал. Работать начал с двенадцати лет, а воевать — с шестнадцати.
Журавлева вначале контузило под Балаклавой. Потом ранило и контузило. Потом опять ранило — в ноги, семнадцатилетнего инвалида отправили в тыл. Но он пересел в обратный поезд, снова на фронт.
В августе 1944 года в Польше сержанта Журавлева ранило в последний раз. Он был помощником командира пехотного взвода. Брали немецкий штаб, рядом разорвалась мина. Осколки прошили ноги, руки, позвоночник, челюсть, легкие.
В конце сороковых инвалид Журавлев женился на сестре фронтового друга. Лия Мироновна тоже вскоре стала инвалидом: несчастный случай на производстве.