Никифор Жуков снова садится за письма. Запрашивает Днепропетровскую, Саратовскую, другие области. Из Херсона, из Управления внутренних дел, пришло письмо: «Среди сотрудников… проведена разъяснительная работа, они предупреждены о недопустимости действий, которые были совершены в отношении Вас».
Одновременно к Лидии Степановне в школу пришел районный психиатр Данченко и предупредил:
— Ваш муж снова начал писать. Предупреждаю.
…В той зловонной яме, в плену, он нащупал дно, и немец не пристрелил его, пощадил. Партийно-советский котлован был бездонен.
Снова Лидию Степановну вызывала к себе в райком Вера Ивановна Деменникова, разговаривала жестко, зло.
В 1992 году Никифор Андреевич Жуков отдыхал в Одессе в санатории. Лечащий врач сказал ему:
— У вас атрофия мозжечка. Если будете нервничать и напрягать мозг, проживете года три.
Первый инсульт случился, когда он оставался дома один — Лидия Степановна, забрав Наташу, уехала в Минск, к сыну. Никифор Андреевич вышел из квартиры и тут же, на лестничной площадке, упал. Очнувшись, развернулся головой к дверям и пополз обратно. Отлежавшись два дня, вечером пошел искать машину, чтобы встретить жену и дочь, и снова упал — возле базара, в центре поселка. Шатаясь, падая и вставая, добрел до подъезда, где его подхватили соседи.
— В больнице я слышал разговор врачей: «Он умрет…». А я думаю: «Черта с два я умру».
Левую часть тела парализовало.
Анохин Александр Митрофанович, зам. председателя поселкового Совета:
— Мы с Жуковым в одном доме живем. Врачи строго запретили ему вставать с кровати. Я как-то иду, смотрю, Жуков вокруг дома на четвереньках ползает. Голову ко мне повернул: «Я все равно буду ходить!». Сила воли, жажда жизни — поразительные!
Второй инсульт случился 1 мая прошлого года. 9 мая он уже встал и, опираясь на палку, упрямо поплелся во двор.
Наша встреча была спустя месяц после второго инсульта.
— Я — крепкий, сильный, думал, 150 лет проживу. А я бы и согласился. А иногда думаю: зачем? Стыдно становится жить. Я — не инвалид, я — калека.
Еще говорил, что не может жить на Украине, хочет в Россию.
— Здесь жаловаться некому…
И в России — некому.
Судьба солдата Никифора Жукова типична. Конечно, не каждого травили, били, сажали в психушку. Типична — по беспомощности солдата после войны, где он оказался неприспособленным, неустроенным, необеспеченным, даже лишним, чужим.
Наверное, нигде в мире не было в войну таких беззаветных солдат, как в России. И таких бесприютных после войны — тоже нигде не было. Это касается и бесприютных павших с останками поверх земли.
Да нет, конечно, типичный.
Сейчас отгремят юбилейные майские салюты, героические солдаты, дежурно отметившись на телеэкране, снова уйдут в тень, юнцы будут торговать дедовскими наградами, а героями телепередач снова станут отечественные фашисты.
Впрочем, и праздники, и будни пройдут без Жукова.
Наступил 1995-й год, последний, третий год жизни, предсказанный ему одесским врачом.
22 января 1995 года он упал прямо посреди комнаты.
До 30 января пролежал без сознания.
30-го — скончался.
Последние слова его были:
— Справедливости — нет.
Аскания-Нова — Херсон
1995 г.
Он не умер — он погиб
По старой памяти
— А помнишь, как мы в детстве боялись кладбища, особенно в сумерках? — Георгиев улыбается.
Лето, солнце, мы в середине жизни, и еще ничто не потеряно. Оба выросли на этих улочках, в Старой Руссе, общее воспитание — дворовое, общие воспоминания, в которых больше кличек, чем имен.
Какой же это год? Пожалуй, 1974-й. Валентин Георгиев — председатель горисполкома Старой Руссы, я — на побывке, и это наша первая встреча за 20 послешкольных лет.
— А помнишь?..
Чей-то шалый свист сзади, и я, как 20 лет назад, инстинктивно, хищно оборачиваюсь. Георгиев не повел бровью: глава города. …А я, брат, ближе к жизни, чем ты, Валентин Петрович. Потому что человек живет, пока откликается на прямой дым из трубы, свежие опилки возле ровной поленницы. Когда перестаешь замечать это, жизнь кончилась, остался эпилог.
Хотя неизвестно, кто в эпилоге. Для моего бывшего кореша осталось жизнью то изначальное, что для меня стало провинциальной экзотикой. Ту жизнь, в подлиннике, оставил, а к другой, городской, кажется, не приспособился. Еще почти все были живы в городе, все узнаваемы, в одиночку шагу не ступишь.