Поэт для поэтов?.. Прямой путь к одиночеству.
Любовь? Едва ли можно вспомнить истинно великого русского поэта, кому любовь стала бы жизненной опорой. Кому — Пушкину? Лермонтову? Блоку? Есенину? Маяковскому?
«…Он немножко бестолковый, …какой-то бездомный. К нему бы нужно приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей».
(Э. Голлербах).
А Наденька, жена?
«Русской няней» она ему не стала. Такая же безбытная.
Велика ли разница — неприкаянность одного или неприкаянность двоих.
Современники, оставшиеся в России, кто постарше — Блок или Гумилев, кто помоложе — Есенин или Маяковский, ушли из жизни раньше, один лишь Блок, больной и брошенный Советами, дотянул до сорокалетнего рубежа. Рядом с ними Осип Мандельштам — горький долгожитель.
Покинувшая Россию Одоевцева пережила поэта вдвое.
В 1920 году Мандельштам легко мог уйти с белыми из Крыма. В том же 1920-м Юргис Балтрушайтис уговаривал Мандельштама принять литовское подданство. В дальнейшем, когда российская интеллигенция хлынула за рубеж, Мандельштам не раз обсуждал тему эмиграции с Бенедиктом Лившицем, своим шафером на свадьбе. Как вспоминает Екатерина Лившиц: «Мужья обсуждали и осуждали этот отъезд, они не могли, не хотели отрываться от родины».
Уезжать? Ему? Куда? Нет такого места на земле, где была бы ему отрада. В беззаботном Латинском квартале Парижа семнадцатилетний поэт писал: «Живу я здесь одиноко…».
Вырос не там — вот беда. Расти не под серпом и молотом, а под государственной короной в любой части света, на любом клочке земли, стали бы ему родными другие облака, волны и листья, другие восходы и закаты — был бы свободен, обеспечен и, может быть, счастлив.
А все же жаль, что не уехал, пусть против воли. Покоя бы не обрел, но жизнь бы сохранил.
Писатели, поэты имели в ту пору своих покровителей. Это было едва ли не единственной возможностью выжить, уцелеть.
Мандельштам пытался заслониться, но специально искать высоких заступников не умел и не мог, ибо угождать опекуну (а без этого как?) он бы никогда не смог, наоборот, общеизвестны его способности ссориться с кем бы то ни было. В 1928 году Горький, в ту пору всесильный, приехал в СССР, ленинградские писатели решили в честь его разыграть пьесу «На дне». Инициатором был Федин, он предложил Осипу, жившему тогда в Ленинграде, принять участие в почетной затее. Мандельштам спросил:
— А разве там есть роль сорокалетнего еврея?
Да, Бухарин опекал Мандельштама, но их отношения были равноправными.
У Мандельштама был Николай Иванович, у Бабеля и Пильняка — другой Николай Иванович, глава НКВД Ежов. У Есенина — Троцкий. Покровительствовал Каменев — заместитель председателя Совнаркома. Рождалось, таилось и росло неминуемое трагическое противоречие. Троцкий был совершенно искренен, когда в трудное для Есенина время печатал его стихи в правительственной типографии. Но он был так же искренен, создавая систему, при которой и Есенин, и тысячи других поэтов и писателей были лишены права издаваться. Он, Троцкий, написал прекрасный некролог на смерть подопечного поэта — «Сорвалось в обрыв незащищенное дитя человеческое…» — и в то же время явился одним из главных строителей всеобщего ГУЛАГа, в котором погибали миллионы без отпеваний и некрологов.
Бухарин — честный покровитель, устраивал Мандельштаму через Молотова путешествие в Армению, хлопотал вместе с Кировым об издании собрания «Стихотворений». Вместе с тем объективно создал все возможное, чтобы Мандельштам не был понят ни современниками, ни ближайшими потомками.
Мандельштам «станет народным в тот неизбежный час, когда весь народ станет интеллигенцией…» Где этот «весь народ» — интеллигент, где этот «неизбежный час», когда придет? После нас, через несколько поколений. Может быть, лет через сто. Остатки старой русской интеллигенции развеяли, отштамповав новую — советскую, именно об этом мечтал Бухарин: «Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике».
Сбылось. Если раньше русская интеллигенция была проповедником истины, то советская — проповедником идеологии; если раньше Христом русской интеллигенции был народ, то Христом интеллигенции советской — тот, кто первым поднимался на трибуну Мавзолея.