Если не теперь — то когда?»
Минули лето, осень, зима.
Владимир Петрович вдруг принял Мандельштама — теперь, на пороге весны 1938-го. Он предложил поэту две путевки в дом отдыха «Саматиха» на целых два месяца. «Отсидитесь,— сказал Ставский,— пока не решится вопрос с работой». Милость судьбы! Первая удача за всю московскую жизнь. Не потому ли Ставский и не принимал поэта, что испытывал неловкость, ведь ничего реального предложить прежде не мог?
Фадеева эта новость почему-то расстроила.
— Путевки?.. Куда? Почему не в писательский дом?
…Это были едва ли не лучшие их дни. Они сами выбрали время отъезда. На станции Черусти, за Шатурой, их, как господ, ждали розвальни с овчиной, лошадки повезли их по скрипучему снегу в двадцатипятиверстный путь. Оказалось, что главврач был предупрежден о приезде, ему велено было создать все условия для отдыха поэта, и он закрыл избу-читальню, чтобы поселить туда прибывших — отдельно от всех, в полном уединении. Главврачу несколько раз звонили из Союза писателей и спрашивали, как поживает Мандельштам.
«Март стоял холодный, и мы слышали, как в лесу трещат сосны. Лежал глубокий снег, и мы ходили на лыжах».
Теперь с Союзом писателей, с именем Ставского поэт связывает твердые надежды. Из письма Кузину 10 марта.
«Дорогой Борис Сергеевич!
Вчера я схватил бубён из реквизита Дома отдыха и, потрясая им, плясал у себя в комнате: так на меня повлияла новая обстановка… В старой русской бане сосновая ванна.
Глушь такая, что хочется определить широту и долготу.
…Значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Впереди еще очень много корявости и нелепости,— но ничего, ничего, не страшно!»
Весь день 1 мая в доме отдыха шла гульба.
«В ту ночь мне приснились иконы. Сон не к добру. Я проснулась в слезах и разбудила О. М. «Чего теперь бояться,— сказал он. — Все плохое уже позади…» И мы снова заснули…»
Под утро кто-то тихо постучал в дверь. Осип Эмильевич пошел отворять. Вошли двое военных и главврач.
Он одевался, а она в растерянности сидела на кровати. Очнувшись, стала собирать ему вещи. «Что так много,— по-домашнему, мягко сказал военный,— думаете, он долго у нас пробудет? Спросят и отпустят». Военный был миролюбив, однако проводить арестованного до Черусти не разрешил.
— Нельзя.
«Во дворе затарахтел грузовик. Я сидела на кровати, не шевелясь.
Мы сошлись с О. М. первого мая 19-го года. Мы расстались первого мая 38-го года, когда его увели, подталкивая в спину, два солдата. Мы не успели ничего сказать друг другу — нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься».
Почему-то за высокими примерами женской верности и жертвенности мы обращаемся в античные времена, самые близкие к нам образцы, ставшие хрестоматийными, — жены декабристов. Но вот же, наша современница, лицом к лицу — Надежда Мандельштам. Она и во Владивосток, на гибельную Вторую речку кинулась бы за ним, только бы позволили.
Вот документ чрезвычайной силы и достоинства. Обращение в столь недосягаемый, могущественнейший адрес обычно — как к самому Богу, уж всегда по имени-отчеству, «Вы» — с большой буквы. Ничего этого нет в письме, а главное — ни слова мольбы. Документ этот никогда не объявлялся, кажется, нигде не вспомнила о нем сама Надежда Яковлевна, видимо, написано было в единственном экземпляре и — кануло.
«Москва, 19/1-39 г.
Уважаемый товарищ Берия!
В мае 38 года был арестован поэт О. Э. Мандельштам. Из его письма мне известно, что он осужден ОСО на 5 лет СВИТЛ за КРД. В прошлом у Мандельштама имеется судимость по 58 ст. (за контр. револ. стихи).
Вторичный арест 38 года явился полной неожиданностью. К этому времени Мандельштам закончил книгу стихов, вопрос о печатаньи которой неоднократно ставился С. С. П. Мы скорее могли ожидать его полного восстановления и возвращения к открытой литературной деятельности, чем ареста.
Мне неясно, каким образом велось следствие о контрреволюционной деятельности Мандельштама — если я — вследствие его болезни в течение ряда лет не отходившая от него ни на шаг — не была привлечена к этому следствию в качестве соучастницы или хотя бы свидетельницы».
Безумные строки: жена осужденного просит — кого, Берию! — считать ее соучастницей, идет — на костер.
«Прибавлю, что во время первого ареста в 1934 г. Мандельштам болел острым психозом — причем следствие и ссылка развернулись во время болезни. К моменту второго ареста Мандельштам был тяжело болен физически и психически неустойчив.