Слепой, безрукий, он отбыл в неизвестность, в бесконечность, ни с кем не простившись, даже с Наденькой. Не вернув частные мелкие долги и не получив единственный долг от государства — право жить по своему странному неразумению и писать возложенное на него Богом. Смерть еще подождет почти четыре месяца, но для всех он уже как бы растворился, растаял и стал воспоминанием — добрым, дурным, печальным.
Товарный состав был подан на задворки Северного вокзала. Утром из тюрьмы доставили заключенных, все — по 58-й статье. Стриженый народ, легко одетый, занимал места на неструганых досках. Летнее пальто, шляпы, свитеры, костюмы — некоторые были одеты даже красиво, но в потертом, помятом, несвежем.
Уже стемнело, и была тишина, когда состав тронулся. Так и двигались, крадучись, — по ночам, днем прячась в тупиках.
Начиналась вторая неделя сентября, погода стояла сухая, для всех хорошая. Средняя Россия провожала их — речки, взгорки и опушки, берёзы, тополя и вербы. Опадали листья, проступала в природе печаль, с каждым днем все более: Москва — Ярославль — Ковров — Вятка… В палисадниках увядали цветы. Синее небо и чистый горизонт, и вся безоблачная бесконечность были в тягость; и реки в тягость, и яркое солнце, и вся безупречная природа. Был бы дождь — еще хуже, лежали бы, как волки. Никакой хорошей погоды для них не существовало. Города в средней России рядом, и в первые ночи эшелон часто останавливался, охрана простукивала снизу полы колотушками, нет ли надреза. Поблизости всегда был какой-нибудь рабочий поселок, протекало мимо, не касаясь, чужое вольное житье-бытьё, слышались его отголоски — обрывки разговоров, смех, песни.
Птицы, вот кто верно сопровождал их на всем пути. Утром, на запасных путях, в тишине, пение птиц звучало громко и чисто. Они были где-то рядом, вокруг — на шпалах, на крыше вагона. В такие минуты люди забывали, что едут не домой, выщипывали драгоценные пайки и бросали крошки птицам, чтобы увидеть их.
Еще сопровождали их, так же верно, повсюду — портреты Сталина, на всех пристанционных постройках.
Так они ехали, по обе стороны гибельной колеи отгораживала их от остального мира, от уходящей из-под ног земли «полоса отчуждения». Обычные железнодорожные технические нормы с названием — как раз для этапа.
Где-то после Вятки по утрам стал появляться иней — на траве, на крышах железнодорожных будок. За Уралом похолодало. Съежишься, друг к другу прижмешься — жить можно.
Вот когда Осипу Эмильевичу впервые по-настоящему пригодилось желтое кожаное пальто — подарок Эренбурга.
Не один раз за долгий этот путь, более месяца, вспоминал он свою первую ссылку. Бесплатный билет для Наденьки, бесплатные носильщики, вежливый провожатый в штатском, который взял под козырек и пожелал счастливого пути. В советскую ссылку так никого никогда не отправляли. Пассажирский вагон, они с Наденькой и тремя конвоирами заняли шесть лежачих мест. На платформе стояли братья — Женя и Шура. Как он был счастлив тогда!.. Он прижимался к оконному стеклу: «Это чудо!».
Разве не чудо, его могли расстрелять, а он жив и почти свободен. Старший конвоир, тоже Ося, добрый парень, глядя на взволнованного ссыльного, говорил Надежде Яковлевне: «Успокой его! Скажи, что у нас за песни не расстреливают. Вот в буржуазных странах…» Она дала ему томик Пушкина, Оська читал вслух рассказ старого цыгана и сокрушался: «Вот как римские цари обижали стариков». Он нарушил инструкцию, потихоньку сообщив, что едут в Чердынь и там климат хороший. Оська заставлял конвоиров таскать вещи ссыльных, а в Соликамске, перед пересадкой на пароход, шепнул Наденьке, чтобы взяла за свой счет каюту: «Пусть твой отдохнет». Конвоиров он в каюту не пускал.
Тогда преследуемый поэт отправлялся в ссылку человеком, теперь — грузом. Надежда Мандельштам точно обозначила граждан без обличья, следующих транзитом через всю страну.
«Люди, для которых остановилось время, а пространство стало вагоном, набитым до отказу человеческим полумертвым грузом, отвергнутым, забытым, вычеркнутым из списка живых, потерявшим имена и прозвища, занумерованным и заштемпелеванным, переправляющимся по накладным в черное небытие лагерей».
Лагерь был уже близко. Уже европейские речки и речушки давно сменили могучие сибирские реки, уже обступали все теснее скалы и горы, ели и сосны — темная зелень почти затягивала человеческий груз. После Хабаровска сгустился туман. Ранним холодным утром на маленькой станции пронесли на носилках два трупа, закрытых с головой. В конце пути, как видения рая перед смертью, отворились красивейшие места — дачные пригороды с уютными домиками и акациями, молодая дубовая роща. Среди сопок распахнулся огромный залив. Появился высокий дом с вывеской «Санаторий морского флота».