После школы узнал Городецкого, Светлова, Уткина, Асеева, Луговского, Кирсанова…
Но никогда, ни от кого не слышал он такой странной фамилии — Мандельштам. Тем не менее, к соседу по нарам стал относиться с почтением, особенно когда узнал, что тот знаком с самим Эренбургом. Моисеенко даже знал, сколько у Эренбурга курительных трубок.
Юрий Илларионович — маленький, сжавшийся, в больших глазах, сильно увеличенных очками, — покорность, обида.
— Я только в лагере узнал, что Бедный — не Бедный, а Придворов, — сказал так, словно был обманут. Помолчал.
— Мандельштам часто Ленинград вспоминал, и его в лагере многие ленинградцем считали. Он что же, жил там?
— Он нигде не жил.
Соседствовали вшестером. Справа от входа, в первой трети барака, на верхних нарах. Сначала шел Моисеенко. Рядом — Владимир Лях, ленинградец, его арестовали в геологической экспедиции, пытали в Крестах. За ним — Степан Моисеев, из Иркутской области, физически крепкий, но хромой. Ранили свои же, на охоте. Дальше — знакомый уже Иван Белкин, шахтер из-под Курска, года 24 — ровесник Моисеенко. За ним — Мандельштам. И, наконец, — Иван Никитич Ковалев, пчеловод из Благовещенска. Смиренный человек. Если и слушает кого — вопросов не задает. Пожалуй, чуть постарше Мандельштама.
Он-то, Ковалев, и стал последней, верной опорой поэту. Вернее — «поэту», ибо для лагерного большинства это было прозвище: краткое, вполне безобидное — «поэт». Ковалев стал его рабом. «Шестеркой». Редкость: шестерят обычно перед сильными.
— Ковалев тянулся к Осипу Эмильевичу, а тот больше общался с Ляхом. Лях — с эрудицией. Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался — «Володя, вы…», а к Ковалеву — «Иван Никитич, ты…» Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на «вы». За глаза попроще — «Эмильевич». Кто-то из новичков спросил его, как правильно — Осип или Иосиф? Он говорил так — врастяжку: «Называйте меня Осип Эмильевич». И через паузу добавил: «А дома меня звали О-ся». И улыбнулся на этот ласковый звук, и мы все засмеялись.
Остальные тоже кучковались по разным признакам. Старые большевики держались скромно, некоторые в зимних пальто и шапках, видимо, приехали еще весной. Молодые партийцы вели себя уверенно, ходили с развернутой грудью, были грубы и нахальны. С простонародьем ни те, ни другие не общались. Торговые работники — тоже развязные. Священники греческой церкви. Царские офицеры. Участники боёв на Хасане.
— Осип Эмильевич чувствовал себя чужим даже в нашей соседской среде. Духовного взаимопонимания же не было. Ну, какие мы ему единомышленники.
Пересылка — место не самое жестокое, но гнилое, своей нужды в рабочей силе нет, сохранять некого и незачем.
Вместо шести поднимались в восьмом. Мандельштам — позже других, каждый раз садится на нарах, разглаживает рукава рубашки, застегивает пуговицы и кланяется соседям:
— Доброе утро.
Бродят по бараку, курят у дверных щелей. Отпирают двери, но никто не расходится — ждут пайку. Подъезжала военно-полевая кухня, выстраивалась по бригадам очередь. Утром — хлеб и сахар-рафинад, два колотых кусочка, всегда казалось, что у другого больше. В обед — баланда с разваренными рыбными крошками и каша-перловка или соевая. Вечером — баланда. Утром и вечером — по кружке сырой воды. Недосоленную кашу съедал не каждый. Из очереди могли вытолкать партийного работника: «Вали отсюда, накомандовался», — и странно, но так же плохо относились к блюхеровским командирам-дальневосточникам.
— Нары — сплошные, на десять человек — одни поручни. Осип Эмильевич хотел всегда первым, впереди других успеть, а спускался медленно, все ждали. Знал, что будут недовольные, но лез. «Ну, я пошел». Мы ждали, а другие нас обгоняли. Но он смягчал это улыбкой наивной. Ковалев стоит и помогает ему слезть — залезть. Если в пайке оказывалось меньше нормы, то сверху на деревянном штырьке закрепляли добавку. Он получит пайку, идет, по дороге и рассматривает, не осталось ли наколки от штыря, не обманули ли. Другие тоже так, довесочек — это же жизнь была. Баланду поднесет ко рту — отставит с сомнением, опять поднесет, попробует — в сторону. Мы все съедим, потом, после нас, — он. Отравы боялся? Не знаю, может быть, у него странностей много было. …Хлеб всегда оказывался вкусный. Или так казалось, потому что не хватало. Утаптывали за один раз, а потом весь день жалеешь. Главное, не смотреть на кусок, посмотрел — все, обязательно отщипнешь, еще и еще. Потом и Мандельштам научился, заматывал хлеб в грязный носовой платок и прятал в изголовье, рядом с ботинками.