Норонович предложил Мандельштаму:
— Может, вас на первый ярус перевести?
— Нет, спасибо, мне там хорошо.
Конечно, подняться с нижних нар можно и без помощи Ковалева, внизу и посидеть удобно. Но внизу — сквозняк, а наверху — потеплее, ноги под себя, снизу и сверху пальто, шапочку вязаную на голову и — на правый бок, лицом к Ковалеву. Наверху и светлее, и писать удобнее. Соседи хорошие, привычные — тебя спросят, ты спросишь. И обзор — все видно, кого уносят, а кто еще бродит, доживает.
Но главное, уносили-то именно с нижних нар, на нижних — засвечивались, а на третьих — не видно.
Приходил наголо стриженный лечпом с кучей термометров в нагрудном кармане.
— Больные есть?
— Есть, есть, сюда идите,— выдавали соседи сразу в трех-четырех местах.
Больные не признавались, что больны, некоторые плакали, просили не забирать, совестили соседей: «Ты меня на смерть отправляешь…» Из других углов одергивали: «Что же ты, сука, сдаешь? Завтра тебя заложат». Лечпом каждый раз делал вид, что забирает в лагерную больницу, но все знали, что четверо таких же стриженых бытовиков в серых халатах уносят практически в морг.
Каждый думал о себе, и всякий раз лечпому выдавали новые жертвы.
Ни одного дня ни одни нары не пустовали. Тут же приводили новенького, и он занижал освободившееся место. После покойника нары не дезинфицировали, даже не обтирали.
Мандельштаму продлил жизнь не только третий ярус, но и соседи. Ковалев все ходил за едой, пытался говорить. Осип Эмильевич лежал молча, изредка поворачивал к нему голову: жив, слышу, слушаю.
Во время первого ареста, в тюрьме Мандельштам перерезал себе вену лезвием «Жилетт», которое сумел пронести в подошве. В Чердыне, уже полубезумный, выбросился из окна больницы. Здесь, в лагере, он продлил себе жизнь. На сколько? Может быть, на неделю.
После 20 декабря он не вставал, лежал, руки на груди. Поскольку лежал он недалеко от входа, всех умирающих проносили мимо него.
Норонович спрашивал:
— Врача вызвать?
Мандельштам отвечал едва слышно:
— Нет. Ни в коем случае.
Было странно, что он еще жил, казалось, душа его уже давно на небе, а тело необъяснимо задержалось на земле. Соседи по нарам увидели вдруг главное качество этого человека. Моисеенко говорит тихо и скорбно, словно все происходило вчера.
— Такой он был хилый и беспомощный, и вдруг такой духовно сильный, тихое мужество. За все время он ни разу не пожаловался. Ни разу! А ведь при тифе головные боли, температура, жар. Ни разу. Что там тиф… у него душа была больна. Ковалев или Лях спросят: «Как самочувствие, Осип Эмильевич?» Он отвечал только: «Слабею».
— Когда он заболел тифом?
— Дня четыре болел, не больше. Лежал без движения, у него, извините, из носа текло, и он уже не вытирал. Лежал с открытыми глазами, молчал, а левый глаз дергался. Да, молчал, а глаз подмигивал. Может быть, от мыслей. Не мог же он доживать, ни о чем не думая.
Вот и дождался он в конце жизни русской няни, которая кормила его с рук.
Я пытаюсь выяснить: за что так проникся смиренный, замкнутый малограмотный Иван Никитич Ковалев к своему высокообразованному неуживчивому загадочному соседу. Деревенский пчеловод, не понявший ни одной строки из тех, что были поэту дороги. Не за харчи, нет. Он получал их позже, не без стеснения. И не за новости с воли, которые поэт перерассказывал ему. За что же? Пытаюсь разгадать простую по сути истину: за что должен ближний возлюбить ближнего.
— За беспомощность. — Моисеенко грустно качает головой. — Осип Эмильевич приручил Ковалева своей беспомощностью. Иван Никитич был добрый и совестливый. Он, знаете ли, когда все спят, он, Ковалев, украдкой крестился, я видел.
Славянская душа, как принято говорить. Христианин.
V
Много вымысла о лагерной жизни Мандельштама — от романтических легенд до низменных небылиц. Вымысел, повторенный Эренбургом. О том, что больной поэт у костра читал сонеты Петрарки; что стихи о Сталине готов прочесть был любому за одежду, еду, курево; что чуть ли не били его или собирались побить за хлеб, схваченный до раздела, что съедал за другими остатки пищи и облизывал чужие миски; что врачи устроили поэта «на работу» сторожить одежду покойников за харчи и тулуп; что читал стихи уголовникам — самая распространенная и едва ли не самая красивая легенда: чердак, свеча, посередине, на бочке, царское угощение — консервы, белый хлеб. Романтические уголовники и отверженный поэт…