…И все им мало, все им мало… С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни! Откуда же эта лакейская злоба, это холуйское презрение к имени моему?»
Еще из прозы Мандельштама — маленького бесхозного отрывка неизвестных лет: «…Прообразом исторического события — в природе служит гроза. Прообразом же отсутствия событий можно считать движение часовой стрелки по циферблату».
В Чердыни, где ему мерещились грубые мужские голоса, поносящие его отборной бранью, упрекающие в том, что он сгубил столько людей, прочитав им свои стихи,— голос называл имена им погубленных, как подсудимых; в Чердыни, где он искал труп Ахматовой в оврагах; там, в Чердыни, он смотрел на большие стенные часы и ждал расправы. Приход убийц он назначал на какой-нибудь час и в страхе ждал их. «Сегодня — в шесть часов вечера…» Наденька потихоньку переводила стрелки: «Смотри, уже четверть восьмого!»
Обман удавался, «смерть» отступала, страхи проходили.
…Если бы Дантес и Мартынов промахнулись. Если бы в роковой час смятенья и одиночества возле Есенина оказались люди. Если бы женщина, оказавшаяся возле Маяковского, сказала в тот момент безоглядно: «Да». Если бы. Почти всегда выстраивается запоздалое, наивное — если бы.
Конечно, если бы. В тот полдень, 27 декабря 1938 года, просто некому было перевести стрелку часов. На час, на два, на пару веков.
Смерть была не романтической, не мучительно-жестокой, не насильственной от рук уголовника. Она была будничной и мгновенной. Смерть — на конвейере, кровавый маньяк — Родина.
Страшнее, страшнее-страшнее, чем в младенческом сне.
…Говорят, что теперь в некоторых, кажется, азиатских странах беременная женщина нашептывает своему будущему ребенку, что ждет его на земле, и он сам, еще в утробе, решает — рождаться ему или нет.
Теперь, уже кажется, выяснили, что видит и чувствует в предсмертный миг покидающий землю: тоннель, скорость, свет…
В блаженный короткий миг Осип Эмильевич Мандельштам увидел после тоннеля райскую зеленую поляну, освещенную солнцем. Сидели на ней полковник Белой армии Цыгальский, интеллигент, спасший Мандельштама из врангелевских застенков, и рядом — красноармеец Оська, провожавший поэта в застенки советские. Они были вместе и вполне понимали друг друга. Конечно, были здесь, на светлом лугу, улыбающаяся Наденька и Анна Андреевна, и Илья Григорьевич. Должен был быть и Макс, если Осип Эмильевич успел его рассмотреть. Сладкий миг — до остановки сердца.
Лучшее, что было на земле,— расставание с землей.
Бытовики при покойниках — блатные жили прилично. Откроют мертвый рот, ножичек к золотому зубу приставят — коронка слетает. Но быстрее и проще — клещами. Золотое кольцо намылят — снимают. Но опять же проще — отрубали палец.
— Во Владивостоке у них была своя скупка. Они, видимо, делились и с лагерной администрацией. У них — и масло всегда, и колбаса, от них водкой пахло. У Осипа Эмильевича на пальцах ничего не было. Золотые коронки — да. Одна сверху и две или три внизу.
Последним, кто видел поэта из ныне здравствующих,— Дмитрий Михайлович Маторин. В тот же день, 27 декабря, он тоже помнит его ясным и теплым, к нему на лагерном дворе обратился Смык, начальник лагеря: «Отнеси-ка жмурика».
— Прежде чем за носилки взяться, я у напарника спросил: «А кого несем-то?» Он приоткрыл, и я узнал — Мандельштам!.. Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки — мягкие оказались, теплые, и очень легко сложились. Я напарнику сказал еще: «Живой вроде…» Конечно, это вряд ли, но все равно и теперь мне кажется: живой был… Несли мы его к моргу, в зону уголовников. Там нас уже ждали два уркача, здоровые, весёлые. У одного что-то было в руках, плоскогубцы или клещи, не помню.
…Двое уголовников потащили, поволокли Осипа Эмильевича. Это было последнее преследование поэта. Мародеры разомкнули ему рот. И он не почувствовал ни унижения, ни стыда, ни боли, как всякий мертвец.
И живая ласточка упала
На горячие снега…
«Протокол отождествления» под грифом «секретно» свидетельствует, что старший дактилоскопист ОУР РО УГБ НКВД по «Дальстрою» тов. Повереннов произвел сличение пальцеотпечатков Мандельштама 31 декабря. Это значит, что заворачивали поэта в тряпье, грузили на телегу с другими вместе, увозили за ворота и сбрасывали в одну из ям, которые заключенные копали сами для себя, — в ночь под Новый год, 1939-й.
Была у Юрия Илларионовича Моисеенко мечта — получить высшее образование. Он окончил педагогический техникум, из белорусской глубинки приехал в Москву, поступил в юридический, прямо с институтской скамьи его и забрали. После 12 лет тюрем и лагерей все вузы для него закрылись.