— Почему выбрали меня, а? Догадайтесь.
Иннокентий Михайлович поднялся, расправил грудь, убрал сутулость.
— Я же высокий был. Да-а. Метр восемьдесят четыре…
Он прошел на войне все, что мог пройти сержант. В том числе плен — под Каменец-Подольском, больше месяца плена.
— Кормили баландой, в которой вместе с кишками болтался, извините, кал животных. К нам приходили немецкие агитаторы, звали в армию Власова. Угощали шоколадом. После каждого визита с ними уходило не меньше взвода. Человек 20-30. Я бежал из лагеря, когда нас вели к печам, сжигать. Спрятался под мостом.
Мы размышляем о том, как повернулась бы война, если бы немцы не совершили огромную ошибку, уничтожая наших пленных.
— Это — не ошибка. Это их Бог так направил. Бог есть, вы знаете? Я ведь пропал без вести, и тетка Надя в Красноярске, которая меня воспитывала, ослепла от слез. Это она потом благословила меня в артисты: «Если нравится — иди».
Репетиции, спектакли, съемки в кино, концерты, записи на радио. Так странно было застать Иннокентия Смоктуновского дома за делом несвойственным: он редактировал рукопись будущей книги воспоминаний. Передавая рукопись, фотографии, он чувствовал как бы неловкость за фронтовой снимок.
— Знаете, кто воевал, кто — на передовой… тому, знаете, не до фотографирования было.
Смоктуновский в те военные годы с передовой не уходил.
Читая его строки о мертвых товарищах: «он лежал пластом, вроде продолжая стоять по команде «смирно», только лежа», или «теперь Егоров был непривычно спокоен, лежал под шинелью на животе с закрытыми глазами, будто все еще продолжал прислушиваться к боли внутри», читая эти высокие строки, я вспоминаю Андрея Платонова, помните гибель машиниста в «Происхождении мастера»: «Кровь была такая красная и молодая, а сам машинист-наставник такой седой и старый: будто внутри он был еще ребенком».
Читая, невольно сравнивая, я думаю, что если бы Иннокентий Смоктуновский в той страшной войне потерял руку или ногу, если бы, то есть, он вернулся домой не весь, не целиком, и театральный занавес никогда бы для него не открылся, он все равно состоялся бы как талантливый человек.
Прочтите эту прозу, и, читая строки о войне, держите все время в памяти застенчивого автора, которого вы не узнали на снимке.
Этот фронтовой снимок его — единственный.
Эд. ПОЛЯНОВСКИЙ.
Сенокос
То немногое, что еще сохраняет память из моего детства, почему-то неизменно связывается с тем временем, когда были живы мой отец и его родная сестра Надя, моя тетка, что взяла меня, пятилетнего, из деревни к себе на воспитание. Слово «воспитание», должно быть, сказано слишком высоко и выспренно, следовательно, не верно. Какое там воспитание, просто у тетки Нади с ее мужем, дядей Васей, детей не было, а у матери с отцом их был переизбыток, но, правда, на этом родительское изобилие и кончалось, всего же остального у них просто не было. Это были 1929—30 годы. По всей Сибири смерчем пронесся голод, в каких-то местах он несколько задерживался.
Этой страшной остановки не избежала наша Татьяновка — деревня, где я родился. Для того, чтобы хоть как-то противостоять этой беде, одни бежали в город на заводы и фабрики, другие, оставаясь в деревне, старались избавиться от лишних ртов. Не думаю, чтоб я уж очень объедал родню, но тем не менее меня спровадили и город, а старший братишка Митька, оставшийся с родителями в деревне, умер, после чего уже вся семья перебралась в Красноярск. Мальчишеское воображение и сердце в ту пору еще не умели, да и не было поводов (детей не посвящали ни в сложности, ни в трудности жизни), заходиться в тоске и безысходности. Тогда жизнь воспринималась мною, как, впрочем, всегда детьми, как сплошная поразительная сказка, в которой была тьма непонятного, порой пугающего, но вместе с тем все вокруг было светлым, беззаботным, до удивления возможным, своим, а главное, годным для жизни, и нередко детское сердце переполнялось радостью предощущений полного понимания праздника жизни, которому не будет конца.
Часто поздним вечером на пологой крыше погреба, запрокинувшись на спину, лежал, радостно замирая под властью темного звездного неба, необъяснимо маясь, волнуясь от чуда мироздания, и Млечный путь, казалось, неотступно манил в свою хрустальную глубину, завораживал далью и обещал в конце усилий, познаний и труда приобщить к своему вечному мерцанию.