Двор
Ничто не предвещало того, что произошло здесь всего за одну на исходе зимы февральскую ночь. Это была небольшая обычная деревенька, каких огромное множество побывало уже на нашем долгом пути. Ее можно было бы отнести даже к уютным, чистеньким селениям, в которых жить покойно, надежно — да так оно, должно быть, и было. Мы пришли сюда засветло, немногим позже полудня, но шли всю ночь и утро этого последнего для большинства из нас дня.
Плетясь, буквально волоча отекшие ноги, мы разбрелись по нескольким домам, ютившимся около почему-то очень темного, тонкого костела, однако часть из нас, в которую входил и я, сразу же должна была двинуться на окраину деревни.
Тяжело поднявшись, мы стояли, сонно сопя, ничего не соображая и не чувствуя, кроме разве зависти к тем, кто оставался сейчас в доме. Никто из них не смотрел в нашу сторону, чтоб не выказать невероятного везения — возможности вытянуть изнывшие руки-ноги, а может быть, и вздремнуть. У них, кому мы так завидовали, всей жизни оставалось каких-нибудь 2—3 часа. Всех нас было человек 150 или немногим больше, тогда же казалось около двухсот, и в этом невольном преувеличении повинно, пожалуй, простое чувство самосохранения, а не какая-то там вдруг взыгравшая фантазия или безответственная выдумка — болтовня.
Последний двор деревни, к которому вёл нас командир-лейтенант, как объяснил он, — передовая (почему передовая, какая передовая в тылу?). Сейчас, пока еще светло, необходимо увидеть все собственными глазами на случай, если недругу вздумается пойти по этой дороге ночью — мы легко и безбольно его остановим! Ну, остановим так остановим, что там говорить лишнее… Не в первый раз…
Пришли. Действительно, это была окраина деревни, дома которой чуть полого спускались к небольшому болотцу. Дальше, метрах в двухстах пятидесяти, сплошным скучным гребнем шла железнодорожная насыпь.
Ни прямо, ни краем или каким-нибудь закоулком чувств никем не ощутилось, что из-за дорожного полотна в этой же тишине, затаясь, с не меньшим напряжением, чем вслушивались, всматривались мы, то же самое жадно проделывали те, кого мы должны были не пропустить, и они, учитывая все — сколько, где, как, готовились к своей акции.
…Большинство вместе с лейтенантом укрылось в огромном кирпичном амбаре в глубине двора, тянувшемся параллельно дороге. Я оказался в группе поменьше, недалеко от дерева с орудием. Нам ближе и проще было уйти в другой, поменьше, амбар, такой же кирпичный, расположенный под прямым углом к своему большому соседу с разрывом между ними в 6—7 метров.
Внутри амбара было сено, и — разумеется, это так понятно — быстренько вытянувшись на нем, мы почувствовали, что есть жизнь и что наконец-то мы пришли домой.
Внутри амбара было сено, и — разумеется, это так понятно — быстренько вытянувшись на нем, мы почувствовали, что есть жизнь и что наконец-то мы пришли домой. Однако отдыху не суждено было длиться.
Амбар наш вдруг вздрогнул, как от внезапного испуга, плотная волна воздуха, резко хлестнув в лицо, так же быстро исчезла, оставив по себе лишь запоздалый скрежет скользящей с крыши черепицы и звон в ушах. Послышались крики: из большого амбара нас требовали к себе…
Привлек внимание ствол нашей громыхающей пушки — он был направлен куда-то вниз, даже немного ниже горизонтального уровня. Для нас, уже что-то повидавших на фронте, подобное положение орудия означало, что орудийный расчет просто видит цель и бьёт по ней прямой наводкой. Значит, враг здесь, рядом. Теперь становилась понятной та поспешность, с которой нас перебрасывали с запада на восток…
Короче, мы оказались в двухэтажном доме — не то школа, не то почта. Я часом назад заглядывал сюда в поисках воды, но не видел, чтобы здесь были какие-нибудь раненые, а теперь их было несколько человек… Двое, видно, только что перевязанные, лежали поодаль. На третьем бинтов не было видно, он лежал пластом, вроде продолжая стоять по команде «смирно» только лежа, он до боли пусто приоткрывал глаза, и здесь же снова отчужденно, медленно, как бы бесшумно дыша ими, закрывал их. С испугом и надеждой уставившись в его закрытые веки, я ждал… ждал долго… Они не открылись. Я начал было терять терпение, когда заметил, что грудь его тихо… поднимается!!! «А-а-а жив, дорогой!» — радостно заколотилось внутри, словно он не только останется в живых, но и никогда больше не будет так страшно закрывать глаза.