Мы творчески строим канал.
Прислушайся к слову поэта,
Технический персонал.
Советские люди вполне заслужили и высокую поэзию, по образам и чувствам не переводимую ни на какой другой язык, и величальные лакейские строки, и самое низкое рабское рифмоплетство.
Кое-что, касающееся судьбы Мандельштама, я теперь, после публикации, должен уточнить.
Надежда Яковлевна и Ахматова считали, что ордер на первый арест в 1934 году подписал Ягода. Размашистая подпись красным жирным карандашом малоразборчива, ясно выделяется лишь заглавная буква Я. При внимательном рассмотрении выяснилось (помогли работники Министерства безопасности России), что расписался Я. Агранов, зам. председателя ОГПУ.
Фамилия старшего барака № 11, где содержался Мандельштам, не Норонович, а Наранович. Из Болшево Московской области прислал письмо Я. Резиновский, который еще в начале двадцатых годов состоял с Петром Нарановичем в комсомольской организации г. Тары Омской губернии. «Он был членом Тарского укомов комсомола, затем партии, редактором газеты, затем работал в Омском губкоме и Новосибирском крайкоме партии. После 1923 г. я его не встречал».
Секретарь обкома партии, оказавшись старостой барака, избавил беззащитного Мандельштама от издевок, продлил ему жизнь — не перевел его, немощного, на нижние нары, с которых вконец ослабевших, но еще живых уносили практически в морг, дал поэту возможность спокойно умереть.
Юрий Илларионович Моисеенко, солагерник поэта, пытался и не смог точно вспомнить фамилию артиста Смоленского драмтеатра, читавшего в бараке сцены из Бориса Годунова, стихи Надсона и т. д., в последние недели жизни Мандельштама артист скрасил его существование.
— Забыл… Кажется, Савинов.
Бывший директор Смоленского драмтеатра В. Растихин сообщил, что такой фамилии никто не помнит: «Ветераны театра с большим трудом вспоминают, что среди репрессированных смоленских актёров были, кажется, Суздальцев и его жена Железнова, приехавшие в Смоленск из Ленинграда, Студенцов, Свичеревский. Наши просьбы к архиву областного управления КГБ ни к чему не привели (просят точные данные: ф., и., о., год рождения и т. д.). Посоветуйте, куда обратиться?».
Попробуйте связаться с архивом Магаданского областного Комитета безопасности, наконец — с архивными фондами МБ России в Москве.
Допрос Мандельштама наблюдал, спрятавшись между двойными дверями, писатель Павленко. Для него это был спектакль, который он пересказывал многим: как Мандельштам был растерян, как у него спадали брюки, и он смешно хватался за них и т. д. Я отнес этот факт ко второму аресту — в 1938 году, ибо в 1934-м личное участие Сталина в судьбе поэта, казалось, исключало возможность подсматривания для постороннего.
Удалось найти свидетелей тесной дружбы писателя Павленко со следователем Шиваровым — «Христофорычем», который вёл именно первое дело. А главное, Эмма Григорьевна Герштейн подтвердила, что слышала рассказ о Павленко от самого Мандельштама в Воронеже. Она приехала туда по настойчивой просьбе их обоих. Там попеняла Осипу Эмильевичу за то, что тот назвал ее имя среди слушателей его стихотворения о Сталине. Мандельштам в оправдание стал рассказывать, как страшно было на Лубянке:
— Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился… Вдруг слышу над собой голос: «Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно?». Я поднял голову. Это был Павленко.
Значит, речь о первом тресте, и, значит, Павленко был причастен оба раза: в 1934-м — как соглядатай, и в 1938-м — как содоносчик вместе со Ставским.
Показания Мандельштама не могли не сыграть печальной роли в судьбе слушателей его сталинского стихотворения (тут Надежда Яковлевна, мягко говоря, вводит потомков в заблуждение). Льва Гумилева арестовывали несколько раз, в вину ему сменялось и то, что он слушал — но не донес. Саму Герштейн, в ту пору сотрудницу ВЦСПС, выгнали с работы.
— Но мне все же повезло, меня не допрашивал ни один следователь. Мы старались уберечь Льва Гумилева, чтобы он никак не услышал этого стихотворения. Но… Он был еще очень молод, и уже сидел. И Кузин уже сидел. Оба только что вышли на свободу, их надо было поберечь. А Осип Эмильевич их обоих назвал… И Ахматову, которая уже десять лет была иждивенкой, ее не печатали с 1925 года, и ее назвал…
Ломались на допросах самые стойкие профессиональные большевики, железные полководцы. Что спрашивать с поэта, в котором едва теплилась жизнь. В конце концов согласимся с оценкой критика и искусствоведа Эриха Голлербаха: «О Мандельштаме говорили и продолжают говорить много дурного. Но не прав ли Жан-Поль (И. П. Ф. Рихтер.— Авт.): «Прекрасный дух редко бывает прекрасной душой». Если прекрасны и дух, и душа, человек — велик. Никто, конечно, не решится назвать Мандельштама великим человеком. Но прекрасным поэтом он был».