Безусловно, существовало «дело оперативной разработки», след которого затерялся. В папку его ложились донесения агентов, следивших за поэтом, следователь Шиваров не только не скрывал, но и подчеркивал, что ему прекрасно известно окружение поэта. Те имена, которые он не смог выудить у Мандельштама, поэт не назвал. Остались не упомянуты не только Пастернак и Шкловский, но и вдова писателя Грина Нина Николаевна, поэты Г. Шенгели и С. Липкин, художник А. Тышлер.
В одном ряду с неназванными именами стоит и мимолетный эпизод, нечаянная полувстреча. Незадолго до ареста Мандельштамы сидели у Харджиевых. Они заметили какую-то тень за окном — оно было низенькое и выходило во двор. Кто-то нагло заглянул через стекло в комнату. Хозяин, Николай Иванович Харджиев, быстро распахнул окошко, незнакомец, не спеша, отошел и скрылся за выступом дома. Все поняли: Осип Эмильевич привел за собой шпика. Мандельштамы занервничали и вскоре ушли.
В пустынном Александровском переулке им повстречалась Эмма Григорьевна Герштейн.
— Было уже темно, на тротуарах слякоть. Осип Эмильевич в черной меховой куртке, с высоко поднятой головой, а рядом плетется понурая Надя. Я окликнула их, поклонилась, но Надя посмотрела на меня неопределенным взглядом, а Осип, не меняя положения головы и почти не шевеля губами, произнес: «Мы не знакомы, мы не знакомы…».
Загнанный, затравленный Мандельштам хотел уберечь ее от надзора агента.
Больше она его не видела.
Сейчас Эмма Григорьевна работает над воспоминаниями.
Хорошо, что еще живы те, кто может рассказать об этой драме; хорошо также, что еще есть, кому рассказать, кто готов слушать в наше циничное время.
Прежде чем заняться судьбой поэта, я обратился за советом к одному из исследователей П. Нерлеру.
— Я предпочел бы,— ответил он,— чтобы Мандельштамом занимались специалисты, а не журналисты.
Мало того, что еще при жизни Мандельштама его считали поэтом для избранных, и теперь…
Можно, конечно, поэтов, их судьбы разделить, как земельные наделы: это — мое. Но тогда поэт напрасно творил, занимая силы и талант — у Бога.
Хорошо, что есть кому и что рассказать. Хорошо, что тот же Павел Маркович Нерлер, по профессии, если не ошибаюсь, географ, не будучи специалистом, занялся давно и успешно Мандельштамом, он многое сделал. Хорошо, что инструктор Приморского крайкома партии Валерий Марков, открыв томик стихов Мандельштама, не смог от них оторваться. Партаппаратчик прошел все склоны Второй Речки, отмерил расстояние от бывшего пересыльного лагеря (там теперь флотская часть) до каменного карьера, где заключенные сами себе копали могилы… Он нашел, кажется, нашел ту братскую могилу, в которую было свалено тело поэта.
По непроверенным данным Маркова, длина могилы была 40—50 метров, а ширина в два человеческих роста. Сейчас на этом месте пролегает улица Вострецова, здесь разбит бульвар, построены жилые дома.
По другим данным, заключенные копали ямы-воронки.
Я заранее благодарен всем тем, кто придет потом, вслед, взявшись за очередные уточнения и дополнения. Ибо, как сказал сам поэт в «Четвертой прозе»: «Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра».
Памяти самоубийц
Мы говорили о советских поэтах. Но ведь и у русской поэзии та же родословная.
В середине лета 1841 года был убит опальный поручик. В метрической книге пятигорской церкви сохранилась запись: «Тенгизского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, 27-и лет, убит на дуэли 15 июля, а 17-го погребен. Погребенье пето не было».
Скорбящая строка, почти стихотворная:
Погребенье пето не было…
Рылеев повешен Николаем.
Пушкин убит на дуэли.
Грибоедов предательски убит в Тегеране.
Веневитинов убит обществом, 22-х лет.
Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки.
Бестужев погиб на Кавказе после сибирской каторги…
Этот печальный реестр составлял Герцен: «Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин, мыслитель. Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв?» — задается Герцен невольным вопросом и приходит к выводу: «Русскому народу нечего бояться, ибо ничем уже не ухудшить несчастной его судьбы».