Воевал? Да. Он выполнял свой долг. И тогда, когда уничтожал братьев по перу, тоже выполнял долг, как он его понимал. В обоих случаях он был строевым и подчинялся дисциплине. Для многих подобных людей война, как это ни ужасно, стала как бы невольным избавлением от прежних прегрешений: тут совпало строевое подчинение Власти и нравственность.
Погибнуть мог и следователь ОГПУ Шиваров, пытавший и загубивший столько писательских душ. Мог, если б дожил до войны. Что это меняет по сути? И еще вопросы: если гибнет просто хороший писатель, не депутат Верховного Совета СССР,— его, что же, меньше жаль? И есть ли разница: погибнуть за Родину от пули врага или от пули в затылок собрата по перу?
Погиб. Да, прискорбно. Остался бы жив — продолжал бы доносить на своих. Чем бы кончил — сказать трудно.
«Смерть Осипа Мандельштама», чуть было не стала и моей собственной. С братом, инвалидом войны (и я — инвалид) мы остались вдвоём из большой семьи и еще большей родни. Отец, мать, брат, сестра, бабушка были уничтожены летом 41-го, а в целом 70 человек нашей большой родни погибли от рук немецких и украинских варваров.
Брат мой — Гедали, 15 лет от роду, удрал ночью с места казни, спрятался на чердаке у наших хороших знакомых — друзей моего отца, и мальчик Коля — сверстник Гедали привел во двор полицая и указал на моего братишку. Тут же полицай его и порешил.
Узнал я об этом, когда вернулся с войны, и дал клятву собственными руками задушить Колю Осташова. В 1960 году поехал на родину, пошел к дому Осташовых и… узнал, что Коля пошел в 44-м в армию и на фронте погиб… А. Литвак, Барнаул».
Не знаю, что стало бы со Ставским в середине пятидесятых…
В предсмертном письме Фадеев написал: «Не вижу возможности жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… Литература — это святая святых — отдана на растерзание… Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена». Неужели Фадеев понял это только к середине мая 1956 года? В действительно страшные времена он, руководитель писательской организации страны, давал «добро» на все аресты коллег, без его согласия не могли арестовать никого. Теперь он заговорил о растерзании литературы, о ее затравленности, в тот самый момент, когда огромная волна репрессированных писателей начала, наконец, возвращаться домой.
Он не выдержал первой оттепели, о которой Анна Андреевна Ахматова сказала: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили». Возвращались из тюрем, лагерей, пересылок. Долго жила легенда, очень похожая на правду: свою пощечину от кого-то из вернувшихся Александр Фадеев все же получил.
А ведь в отличие от Ставского он никогда не был инициатором гонений и уж тем более не участвовал в оперативных действиях органов НКВД.
Он мог быть похоронен, как никто из советских писателей. Многолетний руководитель такой огромной, рабски безропотной писательской организации, кандидат в члены ЦК КПСС. У него было все, не хватило лишь судьбы Фета. Если бы после так взволновавшего его разговора накануне — с Маршаком, у него бы на другой день рокового 13-го числа около 15.00, когда он поднял пистолет, у него бы случился разрыв сердца… Он был бы похоронен у Кремлевской стены.
Ордер на последний, гибельный арест Мандельштама подписал заместитель наркома Внутренних пел СССР М. Фриновский.
«По легенде (ее я слышал на Лубянке, а там, я убедился, данные весьма точные) в 1937-м арестовали жену Фриновского, и он «работал» на 3-м этаже, зная, что на 4-м этаже его жену пытают, добиваясь компромата на него. Когда пришли его брать — прямо в кабинете — якобы он застрелил тех, кто был прислан, и застрелился сам. Это я слышал в камере в 1945 году, когда сидел по 58-й.
Мой дед (дядя моей мамы) Фрумкин Моисей Ильич зам. Наркома финансов, сделавший рубль конвертируемым, в 28-м году протестовавший (2 письма в Политбюро, до сих пор засекреченные) против безрассудной финансовой политики, раскулачивания, политики «большого скачка» в индустриализации — расстрелян в 1937 году. Вытащить его на большой процесс, как «верного ленинца» Бухарина, оболгавшего себя и других, не удалось. И. Соломончик, Москва».