Далее, судя по всему, опытный Шиваров вынашивает какие-то замыслы относительно следственных органов, дает жене инструкции: «Люси скажи, что она должна ответить на все мои вопросы и так, как я просил ее, и если она не доверяет, пусть прошьет или тщательно заклеит письмо. Но пусть при этом не забудет о люминале, я очень часто зло, подолгу мучаюсь».
Вторично напоминает о люминале, видимо, зло чрезвычайно мучает, душит его.
«Предъявительница вручит тебе 30 или 50 р. В записке на Люси я прошу ее вручить тебе еще 50 р. но ты не ограничивай объем закупки этой суммой, а возьми все что можно и получше. Предъявительница будет вполне удовлетворена и даже рада будет выполнить твое поручение, если ты ей обещаешь и достанешь «Фиесту» Хемингуэя (мне бы очень хотелось, кстати, «Зр. годы Г. IV», одну две франц. книжек, предпочтительно стариков и недавно вышедшее пособие изуч. фр. языка для средней школы).
На этом кончаются мои просьбы.
Вандыш. 22.3.40».
…Несчастному Мандельштаму запрещалось иметь в лагере даже обрывок бумаги с карандашом.
Все бы ничего, если бы не эта злость. Строил коммунизм у себя в Болгарии, строил коммунизм в СССР, боролся с врагами народа и теперь вместе с этими же врагами за колючей проволокой.
Минут годы. В конце дороги
Что-то станет и им понятно.
— писал Наум Коржавин. Что же поймут они?
Нет, не то, что за гонку в небыль
Так взимается неустойка…
Лишь одно: штурмовали небо,
Взяли лагерную помойку…
Но и это поймут не скоро,
Хоть и боль будет жечь упрямо:
Как же так — сажать без разбору
Коммунистов и Мандельштама?
Собеседник мой протягивает машинописные листы.
— Это мамины воспоминания. Мои родители развелись, и последнюю записку из лагеря Николай Христофорович прислал маме тоже через вольнонаемную.
…Далекий Вандыш. Июнь. Необыкновенные, дивные белые ночи — короткое время года, которое природа отвела человеку, должно быть, для покаяния и надежд.
«Поздней ночью в июне 1940 года я услышала осторожный стук в застекленную дверь, всходившую в маленький садик за домом.
Неясная женская фигура маячит за стеклом:
— Не бойтесь, впустите меня…
Но я колеблюсь.
— Я от Николая Христофоровича.
Измученная, грязная пожилая женщина сидит передо мной.
— Кто вы? — спрашиваю я, со страхом глядя на нее.
— Мой сын заключен вместе с Николаем Христофоровичем. Я прямо с поезда, оттуда…
— Боже мой! Подождите, я чаю сейчас… Как он? Что?
Она делает усталый жест.
— Сядьте… Не надо ничего… Он умер. Убил себя. Я привезла вам письмо.
Маленький листочек, мелкий, изящный почерк Николая:
«Мой последний день на исходе, и я думаю о тех, кого помянул бы в своей последней молитве, если бы у меня был хоть какой-нибудь божишко.
Я думаю и о Вас — забывающей, почти забывшей меня.
И, как всегда, я обращаюсь к Вам с просьбой. И даже с несколькими.
Во-первых, приложенное письмо передать Люси.
Во-вторых, возможно, что через 3—4 недели Вам напишут, будут интересоваться моей судьбой. Расскажите или напишите, — что, мол, известно очень немногое: учинил кражу со взломом, достал яд, и только. Остального-то и я не знаю. Кражу со взломом пришлось учинить, чтоб не подводить врача, выписавшую люминал.
Хотя бы был гнусный, осенним какой-нибудь день, а то белая ночь. Из-за одной такой ночи стоило бы жить. Но не надо жалких слов и восклицаний, правда. Раз не дают жить, так не будем и существовать.
Если остался кто-либо поминающий меня добрым словом — прощальный привет.
Николай.
3.VI.40. Вандыш».
— Когда, помню, Николая Христофоровича арестовали, нам сообщил об этом Павленко. И мать, и отец были просто поражены. А Фадеев сказал, это я очень хорошо помню: «Значит, за ним что-то было».
Как легко Александр Александрович отрекся от Николая Христофоровича, верного исполнителя черной работы.
Погребенье пето не было.
Я убежден, что чувствительный Фадеев искренне оплакивал жертвы того режима, которому сам служил, — Булгакова (которого навестил перед самой смертью). («Слезы залили ему лицо, он выскочил в коридор и, забыв шапку, выбежал за дверь, загрохотал по ступеням…» Елена Сергеевна Булгакова), Мандельштама («… Фадеев пролил пьяную слезу: какого мы уничтожили поэта!.. Надежда Мандельштам) и т. д. и т. п. Однако мягкость и сентиментальность Фадеева вполне уживались с холодностью и даже жестокостью.