Я прошу прощения за чужие бранные слова. Лексика партийных руководителей мало отличается от лексики писательских доносов.
Сегодня у каждой власти — собственная, личная интеллигенция, у законодательной власти — свои писатели, у исполнительной — свои. Каждая власть по очереди трубит свои сборы.
Теперь и защитники Отечества, инвалиды войны у каждой власти — свои. Кровавое поле Курской битвы в юбилейный час унизились разделить, каждая власть в свое урочное время навещала свою оконечность поля.
Все расколото, поделено: театры, кино, редакции газет. Заводы, коммерческие ларьки, общественные туалеты.
Как в годы первой оттепели, когда уцелевшие писатели вернулись из тюрем, лагерей, пересылок и две России глянули друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили, так и теперь, и сегодня две Россия смотрят в глаза друг другу.
— Вы кто? — спросил журналист у орущей толпы.
— Мы? Демократы, — с гордостью ответили ему.
— А напротив вас кто орет?
— Коммунисты.
— А какая между вами разница?
— Демократы — это честные коммунисты.
Все поделено — писательские деньги, здание, власть.
Пару лет назад Пулатов был первым секретарем исполкома писательского Содружества, а Анфиногенов — оргсекретарем. В переводе на язык войны: командующий и начальник штаба. Победил в принципе командующий, арбитражный суд оставил Сообществу 97% зданий, Содружеству — 3%; писательские деньги — соответственно 14 миллионов и 5 миллионов рублей.
В коридорах писательской власти висят портреты тех, кем следует гордиться, — руководители Союза писателей СССР разных лет, Герои Социалистического Труда, лауреаты Ленинской и Государственной премий. Из пяти отечественных лауреатов Нобелевской премии представлен только один, тот, кого не изгоняли, не судили, кто не был вынужден покинуть Родину. Зато он, Михаил Шолохов, знаменитый автор «Тихого Дона», представлен аж на пяти фотографиях. Одна — парадная, четыре других — жанровые: с друзьями, коллегами, родственниками. Сергей Михалков, знаменитый автор «Дяди Степы», — на трех снимках: один парадный, при галстуке со Звездой Героя и депутатским значком на груди, остальные — тоже жанровые.
…Ни Мандельштама, ни Ахматовой, ни Цветаевой, ни Пастернака по-прежнему нет.
Ничего не изменилось.
На фасаде здания рядом с новым названием «Международное содружество писательских союзов» висит и другая доска с прежним названием «Союз писателей СССР». Не сняли, видимо, в надежде, что еще пригодится.
В отличие от тридцатых годов никто не натравливает писателей друг на друга, вожди не заставляют писать рецензий-доносов. Писатели сами выстроились друг против друга, ждут сигнала к атаке.
Это куда опаснее — ярость изнутри.
В отличие от тех же тридцатых читать давно уже нечего.
Судьбу поэтов «золотого века» мы знаем: «Погребенье пето не было…».
Судьбу поэтов «века серебряного» тоже знаем: «Погребенье пето не было…».
Говорят, в конце пятидесятых мог состояться «бронзовый век». Не мог. Лучшие поэты — мальчики, в мальчиках и остались. Начинали левыми, а стали официальными шалунами, и в годы застоя сумевшими срывать аплодисменты одинаково и на Родине, и за ее пределами. Желая быть народными, ищут связей и знакомств с сильными мира сего, гордятся этими связями.
Они часто смотрятся в зеркало. Поэтому и теперь, когда речь идет об убиенных и затравленных Пастернаке или Цветаевой, Ахматовой или Мандельштаме, они снова впереди, сытые, преуспевающие, вечные соболезнователи чужим горьким судьбам.
Поэту должно чего-то не хватать, хотя бы самой малости.
Если хочешь погубить поэта — накорми его.
«Настоящая литература может быть только там, где ее делают… безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики…
Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
Е. Замятин. 1921 год.
Все чаще я встречаю на улице людей угрюмых, рассеянных, они разговаривают сами с собой, сами с собой спорят, бормочут какие-то проклятья… В стране резко увеличилось число самоубийств.
В один из дней в Москве покончили счеты с жизнью семь человек. На Бескудниковском бульваре в коммунальной квартире накинул себе петлю на шею 50-летний мужчина. На Большой Почтовой повесился на дереве другой москвич — 40 лет. Покончил самоубийством 30-летний бомж. Выстрелил себе в грудь еще один неработающий. На улице Ивана Бабушкина повесился еще один. Двое самоубийц — пенсионеры: один выбросился из окна — на улице Богданова, другой — тоже повесился.