В среднем милицейские сводки фиксируют по три-четыре самоубийства в день. К роковой статистике надо добавить: на одно самоубийство приходится до 7—8 неудавшихся попыток.
В конце прошлого века, когда родились великие самоубийцы — Есенин, Маяковский, Цветаева, царская Россия была на последнем месте по этому показателю среди европейских стран: на 100 тысяч населения — три самоубийства. Сегодня мы — впереди. Во Франции и Японии на 100 тысяч населения кончают с собой 24 человека, в США — 12, в Великобритании — 9. У нас — 30 человек. Примерно столько же — в Прибалтике. Шведские специалисты помогли открыть в Таллинне Институт суицидологии, цель которого — готовить специалистов, способных отговорить людей от рокового шага.
Конечно, разорение деревень, разрушение храмов, полное уничтожение нравственности и морали на протяжении более 70 лет не могло не сказаться. Но было бы неверно ссылаться только на советские десятилетия. В последние, перестроечные годы тоже было многое обещано народу, а в итоге пока — массовое обнищание, даже по официальной статистике чуть не половина населения существует за чертой бедности. Люди потеряли не только веру, но и надежду, устали ждать.
Страшнее статистики — равнодушие. Человек человеку — никто. Москвич Сергей Родионов несколько дней не видел своего соседа по коммунальной квартире. Когда из комнаты соседа появился зловещий запах, он позвонил в милицию. Комнату вскрыли и обнаружили труп. Милиция составила акт и пообещала вызвать спецмашину. Но никто не приехал. Родионов звонил в милицию несколько раз… «Целую неделю живу, как в морге»,— пишет он.
Это — милиция! Это — в Москве!
В прежние времена режим убивал избранных, теперь убийство стало бытовым явлением; прежде было — преступление режима, теперь — всеобщее бедствие. Сегодня грабят и убивают всюду: на улице, в метро, в собственной квартире. Сплошь и рядом — заказные убийства, цены на них растут, как и на все вокруг. В Москве среди бела дня люди пропадают без вести, как в войну. Безнаказанность, писал Мандельштам, действует на убийц, как нарзанная ванна, которая бодрит, придает новые силы.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы,—
За избранных
Удержать над обрывом Русь
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
Последние строки покончившей с собой Юлии Друниной.
И раньше было, десятилетиями, — убивали, также при всеобщем молчании. Но раньше была другая причина невмешательства — страх. Каждый новый руководитель ОГПУ—НКВД, вступая в должность, давал обманное послабление. Когда пришел Берия, многих поначалу выпустили из лагерей. Эмма Григорьевна Герштейн рассказала, как один из вернувшихся на волю замерз на чердаке: его никто не приютил — боялись.
Да — страх, всегда — страх. Сегодня — повальное равнодушие.
…При всех убийствах, гонениях, заговорах, дворцовых переворотах, при всей многовековой смуте, всегда казалось все-таки, что Россия — древнее, лучше и чище всего, что в ней происходило.
Сегодня времена тревожнее многих прежних, потому что опасность — не от Власти, не от режима, а от нас самих.
Вот еще письмо: «Каждое утро я езжу на работу от Крюкова и попадаю на площадь между Ленинградским и Ярославским вокзалами. Как-то вижу: прислонившись спиной к стене, сидит мертвый. На нам старая шинель. На голове драный треух, рядом потертая котомка. Руки в карманах, и глаза — открыты. А люди идут мимо.
Возвращаюсь вечером, он все в той же позе. Рядом слепой музыкант на гармошке играет. Чуть дальше оркестр. Пьяные танцующие люди. А ему даже глаза закрыть некому. Жуть, как будто он на все это смотрит…»
Погребенье пето не было.
1993 г.
Мятежный генерал
Это была война
На исходе минувшего года состоялся вечер памяти генерала Петра Григорьевича Григоренко.