Зашла речь о долголетии. Несколько лет назад Гессена приглашали на съезд геронтологов в Москве. Однако выступить ему там не пришлось. Почему? Арнольд Ильич досадливо махнул рукой, а его дочь Дина Арнольдовна объяснила: «Папа для ученых неважный экспонат: соленое — ест, жареное — ест, жирное — ест. На своих днях рождения обязательно рюмочку-другую хорошего вина выпьет».
— Вспомните, пожалуйста, для читателей «Недели» самое ваше сильное «пушкинское» впечатление.
— Это было в конце XIX века на собрании Географического общества, посвящённом памяти Пржевальского. Среди присутствовавших была женщина 80 лет, Екатерина Ермолаевна. Разговорились о Пушкине, и она стала рассказывать о своих встречах с Александром Сергеевичем. Ей было девятнадцать, когда Пушкина убили. Встреча эта и сегодня кажется мне фантастической… Прощаясь, я потихоньку спросил Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского — не менее знаменитого, чем Пржевальский, путешественника:
— Кто эта дама?
Мне тогда было двадцать, Петру Петровичу шел восьмой десяток. Он улыбнулся:
— Запомните, молодой человек, этот вечер. Дама эта — дочь Анны Петровны Керн. Вы только что поцеловали на прощание руку, которой касались Пушкин и Глинка…
…На рабочем столе Арнольда Ильича, как и прежде, лежит реликвия, один из источников его творческого вдохновения — кусочек знаменитой ели-шатра. Помните, у Пушкина:
Но там и я свой след оставил,
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель…
Эта тригорская ель-шатер родилась в тот год, когда юный Пушкин уезжал в Царскосельский лицей. А в майский день 1965 года она закончила свою жизнь, и киносъёмка запечатлела её последние дни и минуты… Кусочек ели по-прежнему лежит на рабочем столе; рядом — гессеновские книги. И комната, как и прежде, насыщена ароматом Михайловских и тригорских рощ.
1976 г.
О войне
Не хватило места
В краеведческом музее в Старой Руссе сняли со стенда фотографию партизана Владимира Ивановича Меньшикова…
Трудно приезжать в город, который ты знаешь издавна и которому благодарен за то, что вырос в нем, трудно приезжать в него, в этот город, по поводу невесёлому.
Представляю, как, сговорившись заранее, мы съезжаемся и встречаемся с Меньшиковым в Старой Руссе, бродим по нашим общим с ним улицам и улочкам. Я везу с собой не столь давнюю местную газету со статьей «За землю старорусскую». Там подробно описывается, как партизанский отряд, прорвав кольцо у деревни Опросово, с боем выходил из окружения. Владимир Меньшиков залёг за пулемёт, чтобы прикрыть отход товарищей. Рядом вела огонь санитарка Лена Стефанская: это он, Меньшиков, научил её, совсем девчонку, стрелять из пулемёта. Так они, вдвоём — учитель и ученица — заставили фашистов залечь. Партизаны из окружения вышли, тяжелораненого Меньшикова подобрали и отправили на самолёте в Москву, в госпиталь.
Мне будет трудно и стыдно сейчас перед Меньшиковым потому, что я-то хорошо знаю — ЧТО конкретно защитил он в том бою.
…До войны в Старой Руссе жило около 40 тысяч человек. Гитлеровцы были в городе 950 дней. 10.720 угнали в Германию, 9.400 расстреляли и повесили, 900 отправили в концлагеря… Когда фашисты ушли, на месте города остались пустырь и виселицы.
Я приехал сюда в самом начале сорок седьмого. Вокруг — развалины, и даже — не жизнь, едва теплящаяся, а лишь завязь жизни.
…До войны в Старой Руссе, курортном зелёном городке, ходили трамваи.
Где-то в конце сорок седьмого появился в городе первый автобус. Он месил грязь по единственному маршруту, останавливался, где кто попросит, и подбирал по дороге всех. По пути — не по пути, вёз. Нас, детей, водитель-фронтовик катал бесплатно.
…До войны, с гордостью вспоминают старожилы, в Старой Руссе было два симфонических оркестра. И ещё — роскошный театр, в котором начинала свой путь Комиссаржевская.
Потом, помню хорошо, в конце тех же сороковых появился маленький духовой оркестр. Человек рождался, женился, умирал — всюду сопровождали его эти несколько трубачей, и всякий раз в их древней и высокой музыке было что-то трогательное и вечное. Потом в старой разрушенной церкви на Соборной стороне открыли кинотеатр.