Мать, в очках для чтения, сидела за столом перед стопкой бумаг.
— Ютта! Вот так сюрприз! — воскликнула она с улыбкой, увидев меня.
Моя мать — писательница. Она пишет детективы, и весьма неплохие. С тех пор как она отреклась от «настоящей литературы», как называет это моя бабушка, дела ее пошли в гору. Ее книги расхватывают, как горячие пирожки. Их перевели на двадцать или больше языков, а кинокомпании дерутся за права на экранизацию.
— Присядь. Я заканчиваю.
Мою мать можно отвлекать от дел в любое время, если только она не записывает ценную идею и не обдумывает сюжетный поворот. Слова значат для нее больше, чем я, и мне пришлось смириться с таким положением вещей и не обращать внимания.
Эдгар уже прыгнул на диван и ждал меня. Едва я уселась, он свернулся у меня на коленях, прикрыл глаза и заурчал, вгоняя когти мне в бедро.
Я помню, какова была наша жизнь, когда мать еще не стала модной писательницей. Мы жили в городе Брёль, в доме с соседями. Палисадники напоминали ухоженное семейное кладбище — вечнозеленая изгородь, рододендроны и многолетние цветы. По камням журчал ручеек, стекая в пруд с лилиями, где обитало несколько толстых золотых рыбок.
На первом этаже, за окнами, овитыми плющом, находился офис отца. Справа от входной двери сияла начищенная до блеска медная табличка: «Тео Вейнгартнер. Консультант по финансовым вопросам». Многие клиентки заглядывали в эту табличку, как в зеркало, чтобы проверить, в порядке ли макияж, и лишь затем звонили.
Два раза в неделю приходила домработница, раз в месяц — мойщик окон. А мать все писала и писала. После кабинета на втором этаже ее любимым местом был сад — похожий на картинку в модном журнале по садоводству, — где были соблюдены идеальные пропорции между ухоженными клумбами и дикими уголками, — как раз так и учат в журналах. С классом писателей мою мать роднила любовь к копанию в саду. Возможно, она предпочла бы иногда обсудить какую-нибудь проблему с отцом, чем закапывать ее в землю или подвязывать к дугам, но для этого ей не хватало слов, которые она так щедро расходовала на бумаге. Профессию матери отец называл писаниной, а ее саму — писакой. Пусть он шутливо усмехался при этом, на самом деле он просто не мог принудить себя произнести «писатель» или «автор», поскольку это означало бы, что он воспринимает занятие матери всерьез. Так он и валял дурака, хотя она начала давать интервью по телевизору, а к нам в дом зачастили журналисты. И лишь ее гонорары вызывали у отца уважение. Их хватило на такие пустяки, как новый БМВ, ремонт в офисе отца, новый компьютер и оранжерея, о которой она давно мечтала.
Труды матери имели мало общего с нашей повседневной жизнью. Мы особо и не вникали. Порой она вскользь упоминала, например, на кухне об окончании новой рукописи. Недели через две приезжал ее издатель, и они удалялись в оранжерею, чтобы обсудить рукопись. Повсюду были разбросаны листы, и мы опасливо перешагивали через них, боясь что-нибудь спутать. Позже почтальон приносил гранки, эскиз обложки, а затем и готовую книгу.
Мать не может без своей писанины. Она говорит, что работа помогает ей противостоять реальности. Наверное, раньше ей еще сильнее хотелось писать, поскольку приходилось противостоять также и отцу. Вот уж кто не любит сюрпризов! Он любит порядок и предсказуемость — в жизни, в семье и в карьере. Наверное, жена казалась ему такой большой куклой, в чьем доме все постоянно движется и лишь чудом не рушится.
А у матери, наоборот, от природы склонность к хаосу. Не сомневаюсь, что, когда она была маленькой, в ее кукольном домике царил беспорядок. Понятно, что ей требуется человек, который следил бы за ее домом. Сад — другое дело. Сад — это ее собственная, послушная ей, но самодостаточная вселенная, где можно делать все, что ей захочется. Плоды трудов там всегда на виду, а ошибки легко исправить.
То же самое и с ее книгами. Там она могла создавать сложный мир, где все события и персонажи подчинялись только ей. Люди рождались или умирали, стоило ей дернуть за ниточку. Все это происходило в тишине ее крохотного кабинета. Изредка она нам что-то рассказывала со сверкающими глазами. Но обычно она держала свои творческие фантазии при себе, и мы обсуждали что-то другое.
Как-то раз в одном журнале мать назвали женщиной, одержимой писательством, которая хорошо умеет скрывать свою страсть. Жизни ей мало, писал журналист, и она изобретает другую в своих книгах.
Другая жизнь. Может быть, мой отец и мог бы жить этой другой жизнью, если бы захотел. Но он не хотел.
Ну а я? А меня никто не спрашивал.