Сестра фыркает и отворачивается к окну. На моё «ну?» она, понятно, не отвечает.
Мама находит пачку печенья и суетливо организовывает всем кофе. Мне тяжело смотреть за тем, как она выдавливает из себя заботу, и хочется поскорее перейти к сути.
Озвучить конкретный вопрос не даёт понимание того, что ответ мне точно не понравится. Я смотрю на спину Николь, обтянутую золотистым приталенным пиджаком, и мне начинает хотеться завыть. Уже понятно, зачем она здесь. Именно по присутствию матери понятно. Один вопрос: они специально выбрали этот момент, когда Сеймур в больнице или это чёртов экспромт?
— Эмма, ты очень напряжена, — говорит мама и получает от меня полный ненависти взгляд. — Что такое, детка?
Я игнорирую этот вопрос и ору прямо в спину Николь:
— Ты не можешь этого сделать!
Сестра поворачивается в режиме слоу-мо. Я успеваю сглотнуть два раза, прежде чем она оказывается ко мне анфас и смотрит в глаза своим убийственно прямым взглядом.
— Могу и сделаю. Алекс мой сын.
— Лекс, — поправляю я машинально.
— Всё равно. Я собираюсь рассказать об его существовании всему миру, и в первую очередь его отцу. Сейчас подходящий момент.
«А будет ещё больнее».
Предостережение деда звучат в ушах. Я начинаю плакать.
— Нет, Николь. Пожалуйста, нет.
Слёзы текут по щекам, смешиваясь с улыбкой — последним отражением любви к сестре; неверием, что родной человек так со мной поступает.
— Мама, качю кай.
Я закрываю лицо руками. Не хочу, чтобы сын видел меня плачущей.
— Качу кай. Дай кай.
— Кай? Что такое «кай», Эмма? Что он просит? Ты что-нибудь понимаешь, Никки?
— Нет.
— Кай, да. Кай качу.
— Ча-ай, — всхлипываю. — Кто-нибудь, налейте ему чай.
— Я собираюсь выйти замуж за отца своего ребёнка. Могла бы за меня и порадоваться, между прочим. Виктор достойный человек, солидный бизнесмен. Я расскажу ему об Алексе. Думаю, он с лёгкостью меня простит. Кто бы ни хотел в его возрасте снова стать отцом. Конечно, он усыновит его и даст достойную жизнь. Лучше той, что ждёт его, останься он здесь с тобой.
Я больше не вижу в Николь красоты. Она смывается, как краска при реставрации картин — слой за слоем, аккуратно и очень медленно. Под ними пустота — серый холст, ещё даже не выбеленный. Обыкновенная тряпка, натянутая на деревянный, плохо соструганный каркас. И художник сидит рядом. С поджатыми губами, хмурый, обиженный на то, что его шедевру не поклоняются и имеют смелость оспаривать достоинства.
Плохо так говорить о матери, но в такие моменты оставаться честной с самой собой — единственное, что помогает не скатиться до банальной истерики. За стеной сидит мой сын. Ему необязательно прямо сейчас начинать так же плохо думать обо мне.
— Пожалуйста, милая, не делай глупости. Я всецело на стороне Никки и вообще, очень сердита, что ты не сказала мне правду.
— Заткнись, мама, — бросает в её сторону сестра. Пожалуй, это единственное, в чём я с ней солидарна. — Я говорила тебе, Эмма, что не могла в тот период позволить себе ребёнка. У меня был контракт. Обязательства. Ситуация изменилась. Тем более, Виктор всегда меня любил.
— Почему, в таком случае, ты вызвала меня? Почему не отдала Лекса его отцу?
— Ты правда настолько наивная или придуриваешься? — не думала, что презрение во взгляде имеет разные степени силы. У Николь оно сейчас почти зашкаливало. — У меня могла получиться карьера в кино. Я была бы дурой, если бы отказалась от такой возможности.
— Но карьера не сложилась, и ты вернулась к своему любовнику.
— Чтобы ты знала: эта тема для меня довольно болезненная.
— Да неужели?! Срать я хотела на твои болячки. Чтоб ты знала.
— Попридержи язык, Эмма!
— Заткнись, мама! — теперь говорим это в унисон. Последний раз в жизни, на самом деле.
— А что будет, если тебя снова позовут играть? Куда ты тогда денешь ребёнка?
— Боже, — Николь делает рукой неопределённый жест: — Существуют няни, частные школы. Были бы деньги, а куда ребёнка пристроить — я найду.
Я закрываю лицо руками, потому что больше не могу видеть сестру. Жаль, что у людей одна пара рук, потому что другой я бы закрыла уши, чтобы не слышать тот бред, что она несёт.
И тут мне в голову приходит мысль, от которой внутри снова всё переворачивается, и я впиваюсь в Николь взглядом.
— Скажи, а если бы я тогда не согласилась, куда бы ты дела Лекса?
Николь хмурится и отпивает уже порядком остывший кофе.
— Какая теперь разница?
— Отвечай! — каркаю я и по-прежнему не отвожу от неё глаз. Мне нужно доказательство, что это не очередная игра.