— Тогда с корочкой.
Высыпаю на сковороду сыр, жду, когда он расплавится, и вливаю яйца. Накрываю крышкой и снова иду к холодильнику. Ветчина, сырная нарезка, томаты, хлеб, масло. Пиво, содовая, бутылка шампанского. Города меняются, страны меняются, квартиры, но во всём остальном я требую постоянства. Вынужденное ретроградство, но именно сейчас оно как нельзя кстати.
Я ставлю перед Минни порцию дымящегося омлета, рядом — всё, что достал из холодильника.
— Ешь.
— А ты?
— Сейчас сделаю и себе.
— Я тебя подожду.
— Ешь! — Я киваю на тарелку и вскрываю упаковку тонко нарезанной ветчины. — И это тоже.
Не возражает, но берёт ровно один пластик.
Вредина.
Тарелка пустеет ещё до того, как я взбиваю яйца для своей порции.
Её я сразу ставлю перед Минни.
— У тебя не было помощника?
— Почему? Был. Были, — Эмма сразу поправляется, и я понимаю, что это своего рода бравада, но готов дать ей шанс убедить себя в обратном. — Во-первых, няня. Она приходила на то время, пока я была в университете. Потом Сеймур и Фло. Без их помощи было бы совсем худо.
— И всё же ты научилась есть на бегу.
— Еда — это не главное. Вот сон — да. Я теперь везде и в любом положении могу заснуть. Однажды даже стоя уснула, в автобусе.
Это первая улыбка, адресованная мне. Я вспоминаю, что Эмме всего двадцать шесть, и эта самоирония, эта честность перед самой собой в этом возрасте доступна не многим. Все хотят быть лучше, чем они есть на самом деле, а вот Минни не хочет. Ей незачем. Она смеётся над своими проблемами и не желает, чтобы её жалели. А я почему-то не могу не жалеть, и поэтому улыбаться в ответ мне совсем не хочется.
— А твоя мать и Николь, они не помогали?
Улыбка сходит с губ. Минни бледнеет.
«Знаю, малыш, знаю. Неприятно об этом говорить. Но давай всё выясним сразу. Нам же надо с чего-то начать с этим всем разбираться».
И всё же она говорит, не пряча глаза.
— Моя мать всегда жила своей жизнью. Признаться, я этому до сих пор очень рада. Деньги Николь шли только на оплату няни. Всё остальное лежит в банке. Я говорила тебе об этом.
— Ты не брала их из гордости?
Во взгляде Эммы одномоментно появляется очень много боли. Я уже видел, как ей становилось плохо из-за других людей. Но на этот раз это что-то слишком личное. Запрятанное так глубоко, что одно напоминание заволакивает глаза пеленой страдания.
Я открываю рот, чтобы извиниться, но Эмма меня опережает.
— Дело вовсе не в гордости.
На меня она больше не смотрит. Закрылась.
«Знаю, малыш. Знаю».
С каждой секундой, что она молчит, мы отдаляемся друг от друга на сотню миль. Девушка, которую я целовал, исчезает. Мне страх как не хочется её терять, но остаётся ещё один вопрос, который обязательно разведёт нас в будущем. Так почему бы не прокрутить нож ещё раз, чтобы сразу начало заживать?
— Ты просила меня не говорить об этом, но я всё же скажу. В нашем последнем разговоре отец сообщил, что собирается оформить развод с моей матерью, чтобы жениться на Николь. Не думаю, что к тому моменту он что-то знал о Лексе. И хорошо представляю, как на него повлияла эта новость. Он не был слишком импульсивен, но вполне мог прыгнуть в машину и помчаться в Сиэтл.
— Но ты говорил, что Лекс никак не может быть сыном Виктора.
— Я не отказываюсь от этих слов, но истину можно установить только одним способом.
Эмма вскакивает на ноги так резко, что стул с грохотом падает назад.
— Нет! Господи, нет!
Это происходит так неожиданно, что я на мгновение теряюсь и с изумлением взираю на мечущуюся по кухне девушку. Эмма в истерике заламывает руки и начинает громко плакать.
— Я з-знала! Знала! Не бывает т-так.
— Что?
Она не слышит и не видит меня, хотя смотрит прямо в лицо своими огромными серыми глазами, в которых теперь плещется бескрайнее отчаяние.
— Т-ты за этим сюда нас привёз, д-да? За этим? Чтобы отобрать его?
— Что?!
— Это так низко. Господи, как же это низко, М-марк! А я-то, д-дурочка, поверила…
— Немедленно замолчи.
Я тоже встаю из-за стола и взглядом, отточенным на подчинённых, заставляю её остановиться.
— В чём ты меня обвиняешь?
Всегда срабатывает.
Эмма застывает у окна всего в паре футов, но они — словно другое полушарие: далеко и сокрыто за горизонтом. Плачет, обняв себя руками, и мне не по себе от того, как она на меня смотрит. Разочарование и презрение. Вот так вот — одномоментно и вместе.
А в следующее мгновение уже не смотрит. Опускает голову и качает головой. И молчит. Слёзы в полной тишине текут по щекам. Даже не всхлипывает. Поверженная Чудо — женщина, на мгновение поверившая в свою исключительность.