Я снова поселился на заводе, но работать по прежнему уже не мог. Поздняков очень скоро в вежливой форме предложил мне уехать и полечиться. Прощаясь, он захотел, кажется, свеликодушничать, если только его машинная душа могла быть способной на это чувство. Кроме следовавшего мне жалованья, он мне вручил ещё четырнадцать рублей и тридцать две копейки на билет третьего класса до Севастополя; я не взял их и поехал во втором. Вот теперь гуляю по Ялте и ищу службы, не служить же мне всё время в этом шантанном оркестре. А, впрочем, только тут и место. Недобросовестно теперь предлагать себя в работники. Со стороны я, должно быть, похож на пса с перебитыми ногами. Волочит он их и старается куда-то уйти, а куда — и сам не знает, и до тех пор лезет, пока его трамвай или извозчик не переедет…
Знаете, какая самая ужасная мука для человека, — это потерять волю… Нет у меня её даже настолько, чтобы всунуть голову в верёвку… А так вот пивка попьёшь, поплывут кругом все эти господа, кипарисы и столики, — и легче.
— Нет, вы вдумайтесь: отнять всё, посадить меня, так любившего серьёзную музыку, в этот оркестр и сделать так, что ни я сам себе и никто другой не в состоянии, не в силах теперь помочь…
Фёдор Фёдорович замолчал, допил пиво, расплатился и закурил папиросу.
— Ну, пора идти. Надоел я вам… — добавил он, и не то искривился, не то улыбнулся.
Соловьёв чувствовал себя неловко, не зная, что ему ответить, и думал, что должно быть, этот бедняк теперь целую ночь будет не спать и сердиться на себя за то, что разоткровенничался перед чужим человеком.
На эстраде флотский оркестр заиграл вальс из «Продавца птиц».
— Ну, пора, — ещё раз повторил Фёдор Фёдорович, неловко подал Соловьёву свою немного влажную руку и быстро потерялся среди толпы людей, шуршавших ногами по мелким камешкам, которыми были усыпаны дорожки.
1903