Зуттер узнал, что Зигги в четырехлетнем возрасте по настоянию матери брала уроки у знаменитого Андраша и к одиннадцати годам уже почти созрела для концертной деятельности. Но вдруг ни с того ни с сего бросила свою музыку и занялась плаванием, верховой ездой и скалолазанием, рискуя сломать себе шею. Потом открыла для себя относительно безопасный виндсёрфинг и за два летних сезона овладела этим видом спорта. По мере полового созревания ее строптивость стала столь всеобъемлющей, что мать и отчим могли помочь себе только тем, что отдалили дочь от дома. Они, сказала Лео, поместили ее в один энгадинский интернат, пользовавшийся славой наиболее подходящего заведения для трудных, но одаренных подростков. Благодаря близости трех озер — настоящего Эльдорадо для виндсёрфинга — новое место пришлось ей по вкусу. Зимой ее потребность в опасных развлечениях удовлетворял сноуборд. Ее привлекали не столько тренировки, сколько заснеженные склоны в стороне от основной трассы. При этом она пренебрегала какими бы то ни было правилами безопасности, уже дважды налетала на другие сноуборды и лишь чудом осталась невредимой.
У Зуттера сложилось впечатление, что Леонора так много говорит о Зигги, чтобы ничего не рассказывать о себе. Да и о других, тех, с которыми Зуттер познакомился во время судебного процесса, она упоминала лишь мельком. Йорг фон Бальмоос, имевший «твердую репутацию» как художник, давно миновал свою высшую точку и появлялся на людях один или в сопровождении женщин, которые часто менялись. Об этом, как ни старался Зуттер, она предпочла умолчать. И почти ничего не сказала о намечаемой поездке в Грецию: Зуттеру лишь позднее стало ясно, что спутницей Леоноры могла быть только Ялука.
Зуттер расстался с Леонорой внешне приветливо, но внутренне опустошенным и разочарованным. О нем она столь же мало хотела знать, как и о Руфи. Он чувствовал, что не в состоянии сразу вернуться домой. Поездка в Сильс была подготовлена; Руфь еще накануне отвезла кошку в приют для животных и нашла в себе достаточно сил, чтобы самой упаковать свои вещи, да к тому же еще и собрать чемодан Зуттера. Это его растрогало; по тому, что и как она укладывала для него в чемодан, он мог судить, какие у нее были представления о его потребностях. Поэтому по прибытии на место он смотрел в открытый чемодан, как смотрят в зеркало, и если он не совсем в нем себя узнавал, то предпочитал промолчать и покупал забытое без ведома Руфи.
Он вывел машину из гаража, поехал в горный ресторан с красивым видом на окрестности — полюбоваться закатом солнца над залитым ослепительным светом городом. А заодно согрел пустой желудок поллитровой бутылкой красного вина. Когда около десяти вечера он вернулся домой, Руфь спала при невыключенном проигрывателе на диване, перед которым стояли упакованные чемоданы. Лицо ее было мокрым и покрасневшим. Он отнес ее наверх, уложил в постель, укрыл, выключил проигрыватель и поставил будильник на восемь утра. Вставать завтра слишком рано не было нужды.
Прошло полгода после ее смерти, но он все еще чувствовал слабое, как бы ощупывающее прикосновение ее руки, которой она держалась за его рубашку, когда он переносил ее ставшее таким легким тело из одной комнаты в другую. Он тогда подумал: пока все в норме, межпозвоночный диск держит. Сегодня он знал: это было последнее в их жизни прикосновение друг к другу.
Никогда не скажешь с уверенностью, как выглядит главный, но его легко узнать по первому появлению. Главный никогда не появляется в одиночку. Если с ним приходят четыре или пять особ, ему даже не требуется играть самого себя; хорошего главного это приводит в смущение. Главного обязаны играть другие.
Визит главного врача давно назрел, но прошло уже почти пять дней, а у кровати Зуттера он так и не появился. Иногда Зуттер смотрит на отвечающую за его здоровье, добросовестно заглядывающую к нему фрау Рукштуль как на жертву и чувствует себя не очень удобно. В том, что для лечения его пневмоторакса оказалось достаточно всего одной женщины, не было неуважения — ни к самому пневмотораксу, ни к этой женщине: сомневаться в ее квалификации не приходилось. И все же сомнение напрашивалось: она не шеф отделения, и хотя бы уже поэтому он хотел, чтобы к его пневмотораксу проявил интерес главный. Разве не ходят разговоры, что падение престижа профессии врача напрямую зависит от растущего участия в ней женщин?
Когда в палату вошел мужчина средних лет, чуть ниже среднего роста, глаза как у совы, в модном костюме, какие носят многие, он вполне мог сойти за профессора Нигга, заведующего хирургическим отделением, — его обход больных давно ожидался. Таковым он мог оказаться, даже если бы и вошел без свиты, еще и потому, что на нем не было белого халата. Почему бы ему не походить на представителя какой-нибудь фирмы? Тип служащего теперь уже далеко не тот, что раньше. Сегодня можно встретить даже безработного с плешью и залысинами.