— Не волнуйся, мама! — попросилъ Платонъ Михайловичъ. — Ничего такого я, конечно, не хотѣлъ бы; чѣмъ лучше вамъ, тѣмъ пріятнѣй для меня, повѣрьте. Но чего вы отъ меня ожидали? чего вы требуете?
Въ залу тихо вошла Ольга.
— Богъ ты мой! — всилеснула руками Татьяна Алексѣевна, — кажется, требованія не велики! Слышишь, Оленька, онъ спрашиваетъ, чего отъ него требуютъ? Я, Платоша, не могу зарабатывать денегъ, а ты можешь. Тебя учили, за тебя изъ послѣднихъ грошей платили, не одно лишеніе, можетъ быть, изъ-за тебя терпѣть приходилось; такъ вѣдь думала я, что ты вспомнишь, почувствуешь…
— Я ничего не отрицаю… — тихо сказалъ Платонъ.
— Такъ какъ же спрашиваешь ты, чего отъ тебя требуютъ? Оленькѣ за двадцать лѣтъ. Въ этой глуши-то кто ее видитъ? Подумалъ ты о ней? Обносились всѣ: ни платьевъ, ни бѣлья… Домъ чуть стоитъ… Да Богъ съ нимъ, съ домомъ! Думала я, кончишь ты, — все въ аренду сдадимъ, домъ на свозъ, пока не совсѣмъ сгнилъ, и переѣдемъ въ городъ.
Она испытующимъ взглядомъ уставилась на сына; Оленька стояла у окна и жадно ждала отвѣта брата. Платонъ сидѣлъ съ опущенной головой и медленно, задумчиво гладилъ рукой свою бородку.
— Вотъ чего ты ждала отъ меня! — тихо сказалъ онъ. — А ты, Ольга?
Дѣвушка вспыхнула.
— Чего я? — поспѣшно отвѣтила она, — конечно же, въ этой глуши отъ тоски помереть можно. Развѣ это жизнь?
Платонъ Михайловичъ словно не слыхалъ этого отрывочнаго отвѣга; глаза его задумчиво перебѣгали съ предмета на предметъ и блѣдныя губы сложились въ свойственную ему кроткую и грустную улыбку.
Татьяна Алексѣевна и Ольга ждали, что онъ еще скажетъ что-нибудь, но онъ всталъ, поправилъ спустившіеся на лобъ волосы и все съ той же улыбкой на губахъ вышелъ изъ комнаты.
Глафира Осиповна опять сидѣла у Шишкиныхъ. Она наклонилась къ Татьянѣ Алексѣевнѣ и горячо шептала ей что-то, поминутно оглядываясь на дверь.
— Да нѣтъ его, нѣтъ! — успокоила ее Татьяна Алексѣевна, — можете говорить громко. Развѣ онъ когда дома бываетъ!
Она махнула рукой. Глаза ея были заплаканы, а рядомъ съ ней, на подоконникѣ, лежалъ скомканный носовой платокъ.
Глафира Осиповна еще разъ опасливо оглянулась.
— Такъ вотъ, — продолжала она уже громко, — прихожу это я къ куму; начали разговоръ про то, про ее, а я и закидываю словцо: что-молъ и какъ? докторъ у васъ новый объявился?
— Ну? — поторопила ее Татьяна Алексѣевна.
— Хвалить сталъ. Ужъ такъ-то хвалилъ! и добръ-то, и сердцемъ мягокъ, и денегъ не жалѣетъ. Какъ же, спрашиваю, свои онъ деньги отдаетъ, или какъ? Свои, говоритъ, свои! Покуда что, а пока все свои тратитъ. Сколько одной всячины изъ города навезъ: одѣялъ, тряпья, снадобья лѣкарственнаго и всего, всего… Больше, говоритъ, чѣмъ на сто рублей навезъ. Да, больше, говоритъ…
— На сто рублей! — вскрикнула Оленька, — слышишь, мама?
Татьяна Алексѣевна схватила платокъ и утерла имъ лицо.
— Теперь Андрохинымъ корову купилъ. Купилъ ли, пообѣшалъ ли, не могу сказать вѣрно. Да и не учтешь, не учтешь, что у него денегъ ушло! Теперь такъ, а что дальше-то будетъ? Вѣдь мужицкая нужда, ужъ это, будемъ такъ говорить, все равно, что утроба ненасытная: сколько въ нее ни вали, — все мало, все мало. Такъ-то, радость моя, Татьяна Алексѣевна.
Она пронизала ее своими маленькими, насмѣшливыми глазками.
— Что? злишься? жаль тебѣ денегъ-то! — ясно говорилъ этотъ взглядъ.
Татьяна Алексѣевна не замѣтила его: она глядѣла въ окно и поминутно утирала платкомъ красные глаза.
— Ростишь ихъ, заботишься, себя всего лишаешь, а выростишь — простой благодарности себѣ не видишь, — жалобно заговорила ана. — Что есть у меня сынъ, что нѣтъ у меня сына, — прокъ одинъ. А ужъ о немъ ли я не заботилась?
— И не говорите, голубушка, не говорите! знаю сама, какъ это горько. Своихъ дѣтей у меня не было, а знаю, понимать могу. Bсе ли не ждали, не надѣялись? Думали, сынокъ-то жизнь вашу устроитъ, а онъ на — поди! Для мужика кармана перевернуть не жалко, а для матери родной гроша не находится. А просили вы у него денегъ-то?
— Не просила, а намекала. Самъ бы долженъ знать.
— Олечку-ангела жалко, — сочувственно вздохнула Глафира Осиповна, — какая ей тутъ партія найтись можетъ? Сиволапые одни кругомъ! Ахъ, не хорошо разсудилъ Платонъ Михайловичъ; не по сыновнему разсудилъ!
Долго говорила Глафира Осиповна въ этомъ тонѣ, а Татьяна Алексѣевна и Ольга слушали ее, жадно ловили каждое ея слово и сами разсказывали ей про Платона все, что только могли упомнить изъ его словъ и подмѣтить въ его поведеніи.