А Евья, как назло, мало того, что своевольна – мужу, если ей это не по душе, не повинуется, - так еще и знает такое количество «историек», что на целую энциклопедию хватит! Так что, когда Семка вошел в тот возраст, когда иные уже отцами (пусть по глупости, но все же) становятся, однако же все еще возвращался домой дрожащим от страха после рассказанных ребятами страшилок у костра, Егор плюнул на сына: пусть верит во что хочет, лишь бы только выполнял то, что отец по хозяйству делать требует.
И все бы ничего, прожил бы младший Власов в Счастливом до седых волос, пусть и заклейменный народной молвой как «шалый» - не он первый, не он последний, как говорится, - однако на свою беду сдружился с братьями Фимой и Матвеем Ерофеевыми, вместо того, чтобы держаться от них подальше и не верить ни одному их слову.
Никто не знал, сколько лет, на самом деле, братьям. Поговаривали, будто они жили в Счастливом еще в те времена, когда в сельском клубе-библиотеке, уже несколько лет как разобранным на дрова, хранились копии «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева, захваченные кем-то из отцов-основателей во время добровольной ссылки, прежде чем были отправлены в печь в качестве растопки неким «хозяйственным» сельчанином. По крайней мере, спроси любого из стариков – как давно помнишь Ерофеевых? – так услышишь, что еще во времена юности он знавал рыжих, как лисы, братьев. И пусть и выглядело это, для человека со стороны, фактом странным, однако для счастливцев было делом совершенно несущественным: ну выглядят Ерофеевы, от силы, лет на тридцать, в то время как их современники песком исходят, так и бог с ними – не особенно подобные заковырки хочется решать, когда живот от голода бурлит.
Такое положение дел вполне устраивало загадочных братьев, которые и сами, по правде говоря, не знали секретов своей долгоиграющей молодости. Чувствовали лишь, что пока в Счастливом унылая жизнь царит, так их тела словно власти времени не поддаются, а стоит лишь кому-то из счастливцев заметно счастливее стать, баланс гнетущего бытия нарушая, так сразу же и суставы их начинает прихватывать, да морщины враз появляются. Однако случись с не в меру удачливым соседом беда, да желательно пострашней, так Ерофеевы словно молодеют, вновь чувствуя себя отлично.
Сдружился же Семен с братьями (или, вернее, они с ним) во время одной из посиделок подле костра, что любила устраивать сельская молодежь теплыми летними вечерами после работ по хозяйству. Собирались здесь, обычно, те, кто в силу возраста предпочитал болтать с друзьями о всякой всячине да слушать различные байки, нежели обжиматься с подругами по темным углам. Приходили иногда, по старой памяти, и парни постарше, часто уже обросшие семейными заботами. Однако недолго посидев, уходили – пусть об этом никто и не говорил вслух, но перешагивая определенный рубеж, вчерашние мальчишки становились чужими в этом беззаботном кругу подле огня, чувствуя себя неуютно среди тех, кому еще только предстояло окунуться в череду нескончаемых забот.
В тот июльский вечер, когда младший Власов сдружился с братьями Ерофеевыми, компания из восьми ребят потягивала украденный четырнадцатилетним Антоном Елизарьевым отцовский самогон. Над неизменно разведенным костром, дым которого отпугивал надоедливого гнуса, перекатывался заливистый смех, звучала губная гармошка. Семен крепкий напиток не пил, вместо этого угрюмо глядя на ребят и ругая про себя Антона: было очевидно, что сегодня они не в том настроении, чтобы пытаться напугать друг друга страшными историями. Когда прогремел очередной взрыв смеха, вызванный особенно похабным анекдотом, слушать который Семену было особенно противно из-за картин, против воли создаваемых его жадным до «работы» воображением, он с досадой хлопнул по земле и начал вставать, намереваясь пойти домой.
-А ну, молодежь, подвинься! – резанул воздух высокий голос Фимы. –Двигайся, кому говорят!
-Угощай, чем есть! - вторил ему басом Матвей. –Не поверю, что насухую сидите!
Ребята начали торопливо прятать бутыль, не зная, чего ожидать от незваных гостей. Хоть и не ходило за братьями плохой репутации, ибо в преступных поступках никто и никогда их не замечал, однако все откуда-то знали: лишний раз лучше с ними не связываться. Было в Ерофеевых нечто такое, что заставляло других нутром чуять беду, что те приносили с собой. Может, дело было в их колючих глазах неопределенного цвета, остававшихся злыми даже тогда, когда рябые лица уродовала улыбка, выглядевшая на них также уместно, как на волчьей морде. Может, в их способности внезапно встречаться тем, кто о них невольно вспомнит: не раз бывало, что какой-нибудь задержавшийся в гостях счастливец идет домой зимним вечером, когда сонное солнце уже давно спряталось за горизонт, а на лавке перед его домом братья сидят, о чем-то тихо переговариваются.