Николай Гарин-Михайловский
Счастливый день
* * *
Ярко сверкает в прозрачном воздухе даль берега, льёт солнце свои лучи на море, горы, сады уже покрыты жёлтой красно-бурой листвой осени. Только высокие тополя ещё не тронуты, да кипарисы вечно зелёные, насторожившись, смотрят в свежее, точно умытое небо.
Город раскинулся у самого берега. Из тесной запруженной татарскими можарами улицы базара несутся нестройный говор, шум и крики. Смешанный запах зелени, чеснока, на постном масле жареной рыбы. Цветными пятнами лежат груды капусты, баклажан, помидор, дынь, арбузов, разных фруктов.
Выше над базаром серые скалы поднялись до самого неба и замерли в нежном узоре.
На одном из выступов прижалась к скале белая мазанка с плоскою крышею, маленький двор, заполненный весь выпряженными роспусками.
Утро. У раскрытого окна мазанки сидят хозяева – Анна и Андрей Суворовы. Андрей угрюмо пьёт чай, – крупный, тяжёлый, сгорбившийся от собственной силы, лет сорока, весь заросший чёрной с проседью бородой.
Анна полная, сырая, растерянная, с недоумевающими глазами пьёт и вздыхает и всё думает и думает об умершей своей трёхлетней Асе.
С тех пор, как умерла Ася, и лошадь купили, и биндюг, – и стал Андрей сам хозяином, а от всего этого ещё тяжелее на душе. Пока жила Ася, беда за бедой надвигалась, нужда такая была, что иной день и сухому куску рады были. Жила Ася и не знала ни одного радостного дня, – так и ушла к Богу, и никогда не порадовали её ни обновкой, ни пряником.
Перед самой уже смертью зашёл татарин с красными петушками, подал один Асе и говорит Анне:
– Купи больной.
Схватила тоненькими прозрачными пальчиками петушка Ася и радостно смотрит на него.
Мать говорит ей:
– Отдай, дитятко, петушка. Вот отец заработает, лучшего купит.
Ася держит, будто и не слышит.
– Отдай, родная.
Вздохнула – отдала.
Пьёт чай Анна, а мутные слёзы капают в блюдечко: слава Богу, хоть не видит Андрей.
Видит.
И горько рассердился на жену:
– Что уж это за треклятая моя жизнь такая, что должен я век свой только видеть твои слёзы?! Можно разве так жить?! Камень на шею и в омут и то лучше же…
Испугалась жена. Голос хриплый, встал из-за стола, закорузлыми руками размахивает и пошёл запрягать лошадь.
Вдоль моря светлой лентой вьётся шоссе. То подвинется к самому обрыву, где там внизу, между острых скал, беспокойно море плещет, то уйдёт в горы и исчезнет в пыльной листве садов.
Медленно, грохоча и подпрыгивая, едут роспуски. Лошадь лениво, шаг за шагом, тянет их в гору, отбиваясь от невидимого врага – какой-то маленькой, но злой мушки: машет хвостом, трясёт гривой и головой, а то приостанавливается и энергично топнет ногой.
Боком, спустив ноги с роспусков, так что они то и дело касаются пыльной дороги, сидит угрюмый Андрей. Громадная фигура его, как шлемом, одета мешком. Глаза Андрея машинально смотрят на море, ограды садов, скалы, на покрытый серой пылью щебень, правильными призмами выложенный вдоль дороги.
Думает он, что вот прежде, бывало, в праздник с кумом рыбу ловил. Наловят бычков, а то и камбалу поймают, уху сварят, камбалу сжарят, уксусом польют, водки выпьют и съедят. А перед тем выкупаются, а после еды заснут тут же под шум моря, под тёплым солнышком. И спят они, спит с ними с открытыми глазами золотой день, синее море, серые скалы. А к вечеру домой: ужин, Ася…
Да, вот Ася… Ему-то полгоря, а вот то, что баба точно потеряла себя, – это уж беда, от которой никуда не уйдёшь. Нет, не уйдёшь… Были бы молоды, другую бы Асю нажили… А теперь ходи, пожалуй после времени по малину. Так вот, жизнь вся позади и мотает уж ветром, как посохшую, никому не нужную траву… Ночью, бывало, проснётся Ася и начнёт трясти за бороду:
– Тато, тато…
И не было гнева. Поцелует её, погладит жёсткой рукой по головке, а как охватит она его ручонками за шею, да как прижмётся, так и обольёт сердце радостью, как тёплой водой. Так и заснут отец с дочкой. И пускай завтра дождь и каторжная работа, нужда и долги…
Эх, всё своё теперешнее богатство отдал бы он, чтобы опять воротить то время… Э-эх!
Сплюнул Андрей, тяжело отхаркнув набившуюся в рот пыль, и поднял глаза.
Стоит перед ним на крутом повороте женщина с чем-то завёрнутым в тряпки, стоит так, как будто горячий уголь у неё под ногами и голосит, не помня себя:
– Дяденька, а дяденька… где тут балка и камень большой?
Платок сдвинулся у неё, волосы торчат, а глаза, как рыбки на полу, прыгают, и бьются, и замирают в страшной истоме. А из тряпок детский писк несётся. Впился Андрей глазами в женщину, и замерло вдруг в нём всё, и не он, а другой кто-то, как во сне, пытает её очарованным голосом: