— Да нет, спасибо, — отвечает она, — я просто взглянуть.
— Смотрите, — кивает продавец, — и спрашивайте, если что-то нужно.
Он возвращается обратно за кассу. Ингеборга поворачивается к табличкам с описаниями напитков, которые прикреплены к полкам под винными бутылками: вино достаточно насыщенного рубинового цвета, аромат с нотками рябины и трав, она пытается вчитаться в смысл этих слов, тогда ей удастся произвести впечатление человека, искушенного в вине, или, может быть, продавец подумает, что она совершенно обычная девушка, которая покупает вино на выходные, хотя сегодня еще вторник.
После этого у Ингеборги появилась потребность рассказывать всем и каждому о том, что была пьяна, словно она сама наложила на себя епитимью. Ингеборга выложила все это парню из похоронного бюро, ужасно бледному, почти прозрачному типу в сером костюме и очках без оправы. «Я думаю, у меня до сих пор в крови целое промилле», — говорила Ингеборга, что, конечно же, было преувеличением, ведь прошло уже полтора дня. Они с матерью сидели в конторе с бежевыми стенами, где почти прозрачный служащий выкладывал перед ними брошюры с различными видами гробов, красочные каталоги с глянцевыми страницами — их можно было бы принять за роскошные дамские журналы, если бы не содержание, конечно. «Я еще и спирт пила, — не унималась Ингеборга, — мне, вообще-то, не надо было этого делать, но я пила — чистая водка, мало кому после этого удается удержаться на ногах». Молодой человек моргнул за стеклами очков, и Ингеборга удивилась, что он смутился, ему бы следовало привыкнуть к разным реакциям и к людям, которые кричат и плачут. «Я подыщу для вас и другие варианты, — произнес молодой человек и взглянул на мать, — из мореного вишневого дерева». Он поднялся и быстро исчез за дверью. Мать осталась сидеть, зажав в руке бумажный носовой платок — так владельцы разнообразили обстановку конторы: с помощью коробки с бумажными платочками и еще белых лилий. Мать скрутила в пальцах бумажную салфетку, наклонилась к Ингеборге и прошептала: «Постарайся взять себя в руки».
Позже она рассказала об этом и Элизабет. Та не стала уходить от разговора и не выглядела слишком взволнованной. Она спокойно слушала и позволила Ингеборге высказать все, что лежало у нее на сердце. Это заняло около часа, Ингеборга говорила безостановочно и бессвязно, иногда плакала, потому что тогда еще она была в состоянии плакать. В конце Элизабет сказала: «Важно, чтобы ты осознала, Ингеборга, — ты ничего не могла сделать. И я была не в силах что-либо сделать, а ведь я врач, и я была там».
Отец почувствовал себя неважно после обеда. Он сказал об этом Эвену Стедье, когда пришел на вечернее дежурство, — плечи словно одеревенели, так он сказал, но когда коллега спросил отца, не лучше ли ему отправиться домой, тот только рассмеялся. После работы он оставил велосипед и зашел в «Спар». Это было как раз перед закрытием, и сотрудница магазина, которая направлялась к двери, чтобы запереть ее, говорила потом, что отец казался запыхавшимся. Она подумала, что он бежал, чтобы успеть, но, не считая этого, выглядел вполне обычно. Отец извинился и объяснил, что заскочил совсем ненадолго, что ему нужны какие-то мелочи. Пакеты с покупками потом подобрали Уле Йохан Хауг и его жена. Они были на улице — как обычно, выгуливали вечером собаку, когда взлетал санитарный вертолет. Пакеты остались лежать на парковке во дворе магазина, рядом с контейнером для отходов из стекла. Супруги собрали все содержимое и доставили в контору ленсмана на следующее утро. Две большие бутылки воды «Фаррис», тюбик зубной пасты с мятным вкусом, четыре банана и упаковка с марципановым батончиком в шоколаде — по-видимому, для мамы, в отличие от него, она обожала марципаны.
Ингеборга терялась в обилии деталей, составляла их вместе, как маленькие кусочки пазла, словно в глубине души надеялась, что все вместе они воссоздадут большую и понятную картину того, что произошло. И хотя многое, по всей видимости, было связано с незначительными обстоятельствами и случайным выбором, решающим казалось все — просто потому, что определяло последние минуты его жизни.
«Эту потерю ты будешь хранить в своей душе всю оставшуюся жизнь, — добавила Элизабет, — и это необязательно будет просто, скорее даже наоборот, но ты в любом случае будешь знать, что не существует обстоятельств, которые могли бы привести к другому исходу». То, что выяснила она сама, конечно же, могло привести к другому исходу. Элизабет с мужем ехали на велосипеде вдоль фьорда и уже возвращались обратно, прогулка оказалась длиннее, чем планировалось, но погода стояла такая чудесная, и хотя становилось уже поздно, тот майский вечер был по-летнему теплым. «Это ведь ленсман», — сказал муж Элизабет, когда они повернули за угол у студенческого центра, а отец Ингеборги, падая от усталости, слез с велосипеда на парковке всего в каких-то пятнадцати — двадцати метрах перед ними.