Так что надолго моя речь народ не задержала и вскоре профессор вновь занял своё законное место за кафедрой, приступив к дальнейшему обучению нас — лоботрясов, искусству проектирования судов.
Глава 17
А что я все сам да сам?
— Сын! Ты это читал? Нет, ты ЭТО читал? — выделил папа́ одно конкретное слово, потрясая прямо перед моим носом свежей газетой. Он, находясь в изрядно перевозбуждённом состоянии, буквально ворвался к нам с Надей в квартиру, когда мы только-только принялись за завтрак.
— Нет, отец. ЭТО, — зажатый в моей руке серебряный столовый нож указал своим кончиком на принесённое тем периодическое издание, — я ещё не читал.
По случаю воскресного дня мы с супругой позволили себе подольше понежиться в кроватке, отчего я сам ещё не притронулся к доставленной мне на квартиру свежей прессе и, видимо, пропустил нечто действительно интересное. Иначе отец не стал бы врываться к нам с такими выкриками, да ещё и выряженный в домашний халат с тапочками на босу ногу.
— Зря! — принялся папа́ разглаживать помятую в переизбытке чувств газету.
— И что же там пишут такого, интересного? — уточнил я, возвращаясь к разделке столовыми приборами великолепной яичницы с беконом.
— Стало известно, кто убил германского кайзера Вильгельма! — ошарашил нас сногсшибательной новостью родитель. Хотя, говоря за себя, должен признаться что я, скорее, просто сделал вид, будто оказался ошарашен.
— Кха! Кха! Кха! — для большей убедительности мне даже пришлось показательно подавиться не вовремя отправленным в рот кусочком бекона. — Однако! — прохрипел я, и жестом попросил отца постучать мне по спине. — И кто же именно оказался коварным убивцем?
Почему пришлось делать вид, что подавился от удивления, а не, к примеру, от неожиданности или же испуга?
Так очень просто! Я ведь точно знал, что со дня на день эта информация обязана была взорвать новостное пространство всего мира. Зря, что ли, сам в подробностях сливал всё это одному голодному до сенсаций одиозному журналисту, когда с месяц назад вынужденно торчал 4 дня в США, ожидая завершения погрузки «Надежды Яковлевой» в обратный рейс до родных берегов?
— Это осталось неизвестно, — противореча своим же собственным словам, сказанным вот буквально только что, развёл руками папа́.
Конечно, имя исполнителя осталось неизвестно! Как говорится — «Я, может, и псих, но не сумасшедший!». Стал бы я сам себя сдавать со всеми потрохами!
Не-е-е-ет! Шалишь! Я всё это дело с прессой затеял по другому поводу. Пришла вот мне в голову идея, переложить часть забот по сохранению мира во всём мире на чужие плечи. А то, что я, в самом деле, всё сам да сам! Пусть и другие поработают на всеобщее благо, однако!
Именно с такими мыслями я отложил в сторону столовые приборы и, молча, но требовательно протянул руку в сторону папа́, в которую парой секунд спустя оказались вложены «Санкт-Петербургские ведомости» за 3 января 1910 года. И уже самого первого взгляда на передовицу оказалось достаточно, чтобы понять — мистер Брисбен меня не подвёл и опубликовал в «Нью-Йорк Американ», между прочим расходящейся ежедневно аж миллионным тиражом, всё то, что я ему поведал.
Постепенно вчитываясь в перевод моего с ним интервью, я мыслями перенёсся на месяц назад, в тот самый день, когда мне вышло заинтересовать своей историей аж цельного главного редактора «Нью-Йорк Американ».
Хорошо, что действительно уважающие себя американские журналисты ныне знают немало иностранных языков и потому мы с ним смогли неплохо пообщаться на французском. Понятное дело, что также предлагаемые им английский, немецкий и греческий я отмёл, как мне совершенно недоступные.
Кстати, с удивлением узнал, что до 15% всей периодики в «Большом яблоке»[1] выпускали на немецком языке. Что так-то говорило о солидном засилье в крупнейшем и богатейшем городе США выходцев из Германии.
— Итак, как мне следует к вам обращаться? — с интересом изучая мою карнавальную маску, полностью скрывающую лицо, поинтересовался Артур Брисбен.
В погоне за сенсацией он не убоялся выехать в одиночку загород в указанное мною место, где я поджидал его на свежеугнанном автомобиле. Вот, кое-как расположившись на капоте своей машины с ручкой и блокнотом, он и принялся за интервью.
— Месье Фантомас или просто Фантомас. Как вам будет удобней, — стараясь максимально возможно придать своему голосу хрипоты заядлого курильщика, дабы изменить его до неузнаваемости, назвался я псевдонимом киношного злодея, которого так и не смогли раскрыть, как бы ни старались. И лично мне это очень сильно импонировало. В том плане, что я ведь тоже не желал стать мировой знаменитостью. Точнее говоря — именно в подобном амплуа злодея и преступника.