Охренеть. О чем я вообще думаю!?
— Булат?
— Шторы открой и под ногами посмотри. Или тебе нравится больше на мою задницу пялиться?
— Было бы на что пялиться. Вот мой Сережа — спортсмен. У него задница, что надо.
— Какой спорт?
— Он футболист, — не рассказывать же, что он бросал и вернулся только из-за девчонки, которая стала моей соперницей.
— И до сих пор в России живет? Значит, так себе футболист.
— Ты… Просто ничего в этом не понимаешь, — фыркаю я и смотрю под ноги. И правда, люк квадратный. Пытаюсь открыть, но он не поддается. Я и так его, и так.
— Иногда можно просто попросить помощи, — смотрит Булат за моими потугами. Отодвигает бедром вглубь кладовой и легко открывает дверцу. Спускается вниз по лестнице, погружаясь в темень. – Держи. Больше ничего не сохранилось. Даже мука в насекомых.
Он протягивает мне банки. Варенье. Соленье.
Поднимается сам, закрывает люк.
Хочу пройти мимо, но он такой огромный, что своей тушей загораживает весь проход.
— Там довольно прохладно, суп можно хранить, — поворачивается ко мне лицом, нависая сверху. Сюда еле попадает свет, а из-за его огромного тела и вовсе пропадает, оставляя нас в полной тени.
— Отлично, мне нужно суп сварить, — пытаюсь не трогать его в этом тесном пространстве, не вдыхать запах пота, который блестит на его теле. Старался, пол мыл. И главное, не смотреть в глаза, которыми, я знаю, он уже раздел меня и выебал пря
мо у этих полок, гремя банками и консервами.
Я почти слышу их стройный равномерный звон.
— Булат, у меня там Юрка один на улице…
— Ты меня вынудила пол помыть, теперь я должен вынудить тебя кое-что сделать.
— А, то есть, у нас бартер?
— Нет, просто не люблю, когда мною манипулируют, — отрывает он руку от полки над моей головой, находит в полутьме губы.
— Эй! У тебя руки грязные! — пихаю его руку, и она тут же находит мою шею, чуть сдавливая.
— Зато губы чистые, — приближается он к моему лицу, обдает горячим дыханием, вжимая меня в полки своим огромным телом, членом, что буквально давит на мягкий живот, трется об него.
— У меня грязные… Я же тебе минет вчера делала, а зубы так и не почистила.
— Люблю грязные рты, — усмехается этот черт и нападает. Вдавливается в губы, раскрывает их, толкаясь тяжелым языком. Почти не дышу, переживая и это насилие. Но это не больно, особенно, когда он ласкает, вынуждает участвовать в этом. В голове стучатся его слова, что никто не узнает. Главное, чтобы Сережа не узнал, что я вот так запросто целовалась с криминальным элементом, давала трогать себя, да еще и ощущала тепло из-за этого. От его рук. От его дыхания. Главное, чтобы он никогда не узнал, что насилие над моими губами от Булата ощущается в несколько раз острее тех быстрых рваных поцелуев, которые давал мне Сережа с барского плеча. Главное, чтобы никто не узнал, что это навязанное внимание заставляет меня ощущать себя желанной, живой, настоящей.
В этот момент до слуха доносится звук плача, и я силой отталкиваю Булата, который легко отходит в сторону, пропуская меня к ребенку.
На улице я стряхиваю странное наваждение, лепечу с Юркой, который снова оказывается мокрым. Меняю ему пеленку, заворачивая малыша так, чтобы ручки были свободными. Потом быстро кидаю в кастрюлю гречку и сажусь покормить малыша.
— Булат, открой банку тушенки, — кричу я. Помня, что можно и просто попросить.
-А ты быстро учишься, — появляется он с грязной водой. Моет руки в чистом ведре и достает охотничий нож. Наверное, именно им он отрезал пуповину. Именно им охотился на куропаток. – В следующий раз, кстати, куропаток отварим. Мясо жесткое.
— А мне нравится. Люблю зубами поработать, — клацаю ими, в надежде испугать бугая, потому что сегодня он точно полезет ко мне со своей крупной, выделяющейся из штанов проблемой.
— Не испугала, — хохочет Булат, открывая тушенку и ставя ее на столик рядом с огнем. Я только сейчас его заметила. Он сделан так хорошо и без гвоздей.