Мы доезжаем до какого-то заведения с яркой вывеской и паркуемся у входа.
— За мной иди.
Так мы оказываемся в большом зале, наполненном приятным запахом еды и сигаретного дыма. К нам сразу подходит официантка с ручкой и блокнотом в руках.
— Я слушаю.
— Кофе. Без сахара.
— А ты что будешь, девочка?
— Я ничего не буду.
Вспоминаю о своих копейках. Мне точно ни на что не хватит.
— Два стейка, два цезаря, жульен, апельсиновый сок. И давай быстрее.
— Конечно. Сейчас все будет.
Еду и правда приносят быстро. Все парует и пахнет так, что у меня еще больше начинает кружиться голова. Я вижу салфетки на столе и быстро хватаю одну из них, вытираю губы, видя след от противной липкой помады.
Тру тщательно, ненавижу красный цвет, а потом замечаю, как этот мужчина смотрит на меня. Прямо, не отводя взгляда.
У него глубокие глаза и настолько черные, что кажется, в них нет дна. Ночь там беспросветная, дикая, страшная, и взгляд тяжелый из– под широких бровей.
— Кто ты, чудо?
— Никто. Извините.
Быстро кладу скомканную салфетку на стол, а потом в карман. Снова на стол и снова в карман. Черт. Только не сейчас, проклятье!
Мне надо так сделать раза три, и тогда отпустит. Я знаю, что ненормальная, я это давно поняла.
— Что ты делаешь?
Он прищуривается, видя это, а мне становится стыдно. При людях еще хуже, я начинаю нервничать, а потом мне надо себя успокоить. Хоть как-то, не то живот становится каменным от напряжения и болит, а сердце стучит так быстро, что я могу упасть в обморок.
— Ничего. Извините.
В нос ударяет запаха жульена. Я ела похожий в Париже. Было очень красиво и тепло. Мама держала меня за руку, а папа фотографировал нас на новенький фотоаппарат. Я была счастлива тогда. Жаль только, что не понимала этого раньше. Я думала, что так у всех.
Не у всех. Пожив в детском доме, я поняла, что многие дети даже ни разу не были в кино или на спектакле, тогда как я в детстве из театров не вылезала, сама выступала. В прошлой жизни это было, не хочу вспоминать.
Оборачиваюсь и замечаю очень красивую девушку у барной стойки. У нее большие зеленые глаза и прекрасные густые темно-русые волосы. Она с кем-то говорит, мельком поглядывая на меня. Я в лохмотьях сижу. Боже, до чего же стыдно.
— Ешь, – басит Беркут, я послушно беру вилку, но затем откладываю. Я ему не доверяю, да и бесплатно ничего не бывает сейчас.
Превозмогая вселенский стыд и смущение, я выгребаю всю мелочь, которая у меня осталась, и высыпаю все это добро на стол перед этим черноволосым мужчиной. Протягиваю мелочь к нему.
— Вот. Это все, что у меня есть. Прошу, дайте мне уйти… Не надо со мной делать это.
Он сводит брови, опирается огромными руками на стол. Его взгляд темнеет. Смотрит на меня почему-то как на дуру, а точнее, на глупое насекомое.
— Что “это”?
— Сами понимаете.
— Нет, не понимаю, – парирует, а я, кажется, вся краснею до кончиков волос. Слезы собираются в глазах, и я не выдерживаю, опускаю голову.
— Это за мой долг.
— Ты мне намного больше должна, девочка.
— У меня больше нет. Честно.
Сглатываю уже вся на нервах, а он кофе отпивает, закуривает, глубоко затягиваясь и выдыхая дым через нос.
Я вижу его руки. Большие, длинные пальцы, кожа смуглая, крупная кость. На широком запястье блестят явно дорогие часы, на безымянном пальце левой руки сверкает массивный перстень из платины.
— Паспорт покажи.
Выдыхает сизый дым, ловким движением стряхивая пепел в пепельницу, а я не могу смотреть на него прямо. Не могу просто. Я трусиха та еще, и у меня очень жжет щека. Тот Фарадей меня ударил с такой силой, что искры перед глазами посыпались.
— Нет, – отвечаю тихо и коротко мотаю головой.
— Что “нет”? Паспорт показала, живо! – рычит своим грубым мужским голосом, а у меня дикое желание пойти в туалет и вымыть руки. Раз так пять подряд. Мне плохо. Кажется, я сейчас взорвусь от волнения.