— О! Уже кое-что.
— Ты первая начала вертеть хвостом. А теперь я должен бить его по физиономии?
— Тогда побей меня.
— Тебе и это придется по нраву?
— По крайней мере, хоть какой-то знак внимания.
— Другими словами, если не получишь от меня то, что хочешь, то получишь в другом месте? Так?
— Я веду себя, как и все остальные, весьма респектабельные дамы. Скажи, сколько времени ждала твоя жена?
И с этими словами она вышла из комнаты. Я подумал, что надо хоть что-то изобразить.
— Кейт, — сказал я в трубку.
— Да, слушаю.
— Не звони больше Гвен.
— Э-э! — удивленно протянул Кейт. — По-моему, она сама должна сказать об этом.
Гвен взяла трубку параллельного телефона.
— Эдди, повесь трубку! — скомандовала она.
Я повесил.
«Малыш, — сказал я себе, — просто ты еще не созрел!»
Странно, но на Гвен я не сердился. Она проводила обычную женскую политику, ожидая, как далеко я позволю ей зайти, оценивая мои настоящие чувства к ней.
И если окажется, что мне плевать, почему ей не уйти к другому?
А пока она делала то, что делала, а я делал то, что j делал. Естественное течение жизни — и катись все в преисподнюю!
Пришла та минута, когда я мог остановить ее, если бы захотел.
Но вышло все по-другому. Человек выясняет, чего он хочет, из того, что он делает. Я выяснил, чем же я занимаюсь, не через Гвен, а через ее сына, Анди.
Глава тридцатая
Случился неприятный инцидент, и мое участие в нем не прибавило мне гордости.
Натура Анди преобразилась. Ничего ему не нравилось, все было не так, как он хотел. Дядю Гвен он превратил в своего раба, старик давал ему все, что тот требовал. Когда Гвен пыталась перечить, вспышки неподдельного гнева малыша устрашали всех своей силой.
Все от нашего с Гвен звериного темперамента неожиданно проявилось в мальчишке.
Гвен, читавшая умные книжки, сообщила мне, что доктор Спок описывает поведение Анди как нормальное, каким оно и должно быть в его возрасте, так что волноваться не стоило. Все о’кей.
Но, с моей точки зрения, она безумно любила сына, и поэтому ей было не под силу утихомирить его нрав. А мальчишка, неосознанно используя ее чувства, постоянно проверял, как далеко он может зайти. Я говорил Гвен, что пацан нарывается на хорошую взбучку, что пора отшлепать его по заднице и поставить в угол. Но Гвен лишь сравнивала меня с моим отцом и просила не вмешиваться. Мне становилось все труднее и труднее переносить возрастающую деспотичность юного тирана.
Инцидент случился за завтраком. Анди не понравилась стряпня Гвен, и он сбросил тарелку на пол. Упрек Гвен вызвал бурю. И тут я увидел, что с Гвен сделалось. Взрослые мужики, хотевшие унизить ее, не могли этого сделать, а этот пацан смог — она была готова лизать ему пятки. И даже не осознавая, что она делает — мы не разговаривали два дня, — она взглянула на меня: «Помоги!» Мальчонка визжал и размахивал руками, Гвен, взглянув на меня, закрыла лицо. Сдалась.
Мой воспитательный прием шокировал меня самого. Я схватил его одной рукой за рубашку, приподнял, как котенка, и унес к себе в комнату, где запер. Он надрывно, взахлеб кричал мне: «Уйди! Я не люблю тебя! Уйди!» Никогда не видел столько неистовства в таком маленьком создании.
Первая пощечина не успокоила его. Я дал вторую и третью, с каждым разом все сильнее.
Он затих, всхлипывая. Отпечаток моей ладони краснел на его щеке, как болезненное пятно.
Я мог убить мальчишку. Я, не обращавший на него никакого внимания, не замечающий его, не видящий его, даже не признававший его существования, способный только хмуриться и говорить Гвен, что надо с ним построже, в конце концов ударил его. Ударил рукой убийцы.
Ну что я к нему чувствовал? Что?
Вот он, передо мной — хныкающее, крошечное создание, дрожащее, запуганное, с отпечатком моей ладони на щеке.
Я не знал, как себя вести.
Попробовал поговорить с ним, сказать ему, чего хочет мама, что ей неприятно, когда она должна наказывать его, и как надо себя вести. Но мои слова показались мне такими высокомерными!
Я уже раскаивался в содеянном, мне нужно было от него не послушания, а хотя бы прощения.
Я попробовал снова, говоря, как любит его мама (больше, чем меня, сказал я) и сколько она для него сделала. Но снова почувствовал стыд за свое превосходство, еще раз вспомнив обстоятельства, в которые мы, взрослые, ввергали ребенка.
Я замолк.
Он стоял посреди комнаты и ждал. А я думал, даже зная, что это фантазии, что он ждет, когда я скажу что-нибудь о нем и о себе. А что я мог сказать? Что я презираю его как сына Чета?