Спустись на грешную землю, Эдди.
Возможно, если я что и понял из своего длинного путешествия по жизни после ухода из «Вильямса и Мак-Элроя» и все еще не мог написать правду о себе, я все-таки мог в каком-то плане говорить о других. Я даже смог бы, в один прекрасный день, сказать что-нибудь и о Хауи, ведь им я тоже когда-то был.
Я подумал, что, когда Гвен пришла ко мне в тот далекий августовский день в «Гринмидоу», я предстал перед ней в том же обличье, в каком Хауи предстал передо мной сейчас: замкнутый на себя одного, опечатанный безмолвием, ничего не дающий обратно, настороже против всего предлагаемого. Ей потребовалось большое мужество, подумал я, предложить мне крышу над головой, человеческое участие и предлагать дары своего сердца и дальше, несмотря на мою холодность, вопреки моим подозрениям, предлагать себя снова и снова, прийти на слушание и привести дядю и взять на себя ответственность за меня, увезти в этот дом, такого вот «Хауи», предоставить жилье, работу, заботу, терпеть мое наглое высокомерие в ответ на нежность, получать в качестве платы за доброту равнодушие и полное отчуждение, мучиться от самого непереносимого — от моей холодности к сексуальной теплоте. Гвен — мужественная женщина.
К концу дня самоистязаний мне пришло в голову, что одна хорошая штука все-таки получилась. Я закончил и отослал рассказ, и этот рассказ прославлял Флоренс — в нем не было желчи, ненависти, злобы или потаенной мести. Первый рассказ, как я надеялся, один из многих подобного рода. И поскольку был повод, я решил его отметить. Купил бутылку того самого виски, любимой марки Хауи, и открыл ее. И когда в бар зашли несколько моих дружков, я отвел их к себе в подсобку, сказал, что есть повод для выпивки, и предложил это дело отметить.
По ходу празднования — друзей у меня оказалось в достатке — я нализался к закрытию бара до святых огоньков в глазах. И, прибыв на вечеринку в честь Робинсонов, которую давала Гвен, я был в самом что ни на есть прекрасном расположении духа.
Настроение компании было превосходным. Все шло как надо. Кейт в мое отсутствие стал душой застолья, наливал всем и наслаждался вниманием двух женщин.
Его жена, открыл я для себя, была и впрямь алкоголичкой. У нее были неимоверно большие груди и, как у многих пьющих женщин, очень тонкие ноги. Совершенно очевидно было то, что она регулярно прикладывалась к рюмке с самого появления в доме. Муж не отставал, но пил в меньших количествах. Я тоже начал пить. Гвен не пила — по крайней мере, сначала.
Об ужине я ничего не помню, кроме одного: Кейт был сверхвнимателен к жене, очень ласков, очень заботлив. Но один раз, думая, что она не видит, он пытался долить ей бокал. Но у него не получилось это изящно (жена заметила), и я начал подозревать, что, несмотря на всю его напускную заботливость, он аккуратно накачивал свою половину, чтобы та не смогла впоследствии помешать им с Гвен, но и не до такой степени, чтобы ее пришлось тащить домой. Если его задумка была такова, то он осуществил ее успешно, потому что уже через час, как последняя грязная тарелка заняла свое место в раковине, миссис Робинсон растянулась на софе и задремала, вполне удовлетворенная своим положением.
Для Кейта, особенно после моей неудачной попытки положить конец их с Гвен шашням по телефону, я, очевидно, был уже не помеха. Чем больше он пил, тем больше он вел себя так, будто меня не было. Вскоре они с Гвен оживленно чирикали, а я молча сидел в углу в качестве слушателя, а не участника.
Сначала разговор шел вокруг жизни Кейта в искусстве, в течение которого Гвен разорвала на части все его успехи и показала их изнанку, причем сделала это очень и очень доказательно. Нужно быть мазохистом, чтобы спокойно слушать все это. Но, видно, Кейту было мало грязи о нем и о его шоу. Она не уставала приводить примеры, подтверждающие ее слова. А я не уставал видеть себя в нем, себя и Гвен три года назад. Так же как и мне, она говорила ему о его слишком ранимой натуре и о слишком выпуклой честности для работы на телевидении, что у него есть скрытые резервы для иного, чем ТВ. Выражение лица Кейта внезапно изменилось, появилась детская непосредственность и желание поверить! Должен признаться, он был симпатичен. Гвен настаивала, что его истинный талант раскроется, когда он перестанет ублажать дельцов с телесети и начнет творить, что ему самому хочется. Все это уже было: я мог восстановить происходящее кадр за кадром, реплика за репликой. И как обворожительно смотрелась Гвен (тогда и сейчас!), когда объясняла ему (как в прошлом мне!), что негоже проституировать на ниве искусства.