- Нет, Себастьян, ты будешь беречь себя, - лаская взглядом прекрасное лицо, которое еще хранило следы бурных восторгов этой ночи, заговорил король, - Будешь истово беречь себя. Возможно, от твоей жизни зависит моя свобода и судьба целого королевства. Ты достигнешь пределов Англии, любой ценой! И расскажешь моей матери, королеве Элеоноре, расскажешь ей все ... ничего не скрывая! - вкрадчиво и нежно, как признание в любви звучали эти слова, хотя смысл их оставался для Себастьяна смертельным приговором. Но разве посмел бы он ослушаться своего возлюбленного повелителя. - Ну же Себастьян! - Ричард откинул белокурые волнистые пряди с бледных нежных щек, тыльной стороной ладони смахнул непрерывно струящиеся слёзы. – Я желаю видеть как ты улыбаешься, малыш. – дрожащие от сдерживаемых рыданий губы Себастьяна никак не хотели складываться в улыбку.
- Я люблю вас, милорд…, - с трудом произнёс он.
Ричард медленно покачал головой.
- Скажи мне ты… сегодня я не был твоим королем, а лишь возлюбленным.
- Я люблю тебя…Ричард. О-о-о!, - горестный возглас Себастьяна был прерван нежным лобзанием, объятие скорее прощальное, чем страстное в последний раз соединило их.
- Довольно… довольно! Не медли. - слова, всего лишь слова. Он хотел бы оставить мальчика рядом с собой. И в этой безмерной, граничащей с безумием любви находить забвение. Ричард провел языком по влажным упругим губам и нехотя оторвался от сладкого жаркого рта юноши. Что значили сейчас позор публичного покаяния, жгучие плети и строгая епитимья? Губы Себастьяна могли дарить неземное наслаждение запретной любви, за которое Ричард тысячу раз готов был платить самую высокую цену.
- Одевайся, Себастьян! Или я снова… нет, нет! Время не терпит!
Король резко поднялся. Он сам застегнул на бедрах де Флора подарок Беренгарии, сверху закрыл его голубой камизой и перехватил талию юноши простым кожаным поясом.
Потом набросил свою одежду. Чувства медленно умирали в груди у Себастьяна. Он готов был повиноваться своему королю и господину, выполнить то, к чему обязывала клятва верности, но разлука казалась ему сейчас ужасней самой изощренной пытки.
- Постой, - Ричард вытащил из-под изголовья кинжал в обтянутых черной кожей ножнах. Крестообразная рукоять с золотой насечкой сверкнула россыпью алмазов. Крест венчал большой рубин необычного зеленоватого оттенка с затаенным кроваво-красным огнём внутри, - Возьми еще и это… - кинжал исчез в складках дорожного плаща Себастьяна. Что сказать моей дражайшей матушке ты, надеюсь, запомнил. Если же тебе посчастливиться добраться до Артуа, передай своему отцу и братьям, что они извлекут гораздо больше пользы из верности, чем из предательства, - он вздохнул и положил руки на плечи Себастьяна.
- Я все исполню, милорд, если только выберусь живым за пределы владений Бабенберга. – голос де Флора теперь звучал твердо, без тени страха. Меньше всего он сожалел о своей возможной гибели.
- Погоня? Я не уверен… Впрочем, как и все Бабенберги Леопольд легко меняет решения. Прощай, малыш! Если мы больше не встретимся в мире живых, то быть может на небесах… когда Господь простит нас. – он слегка сжал пальцы на плечах юноши потом опустил руки.
- Прощайте милорд, да хранят вас Бог и Пресвятая Дева Мария. Себастьян отступил и поклонился.
- Не забудь свою арфу, Блондель, - улыбнулся ему король.
Трубадур из Артуа покинул Дюрнштейн сразу после восхода солнца. Ворота перед ним открылись, решетка поднялась, заскрипели лебедки и юноша, закинув арфу за спину зашагал сначала по специально для него опущенному мосту, потом вниз по крутому обрывистому склону холма на север, к занесенному снегом лесу. Из забранного решеткой окна центральной башни, донеслись нежные звуки роты, ветер подхватил низкий бархатный голос и бросил вслед Себастьяну строфы чудесной в своей просветленной печали песни. Она звучала над холмом. Стремилась в небеса, свободная, как солнечный луч.
Сердце узника томится и душа рыдать готова,
Но для песни легкокрылой, что темница? Что оковы?
Полетит быстрее ветра в край родной за другом милым
Пой же, громче, пусть у сердца для борьбы найдутся силы…
Голос Ричарда все еще звучал в ушах Себастьяна, когда юноша вздрогнул и очнулся. Пробудившись, де Флор не сразу пришел в себя и в удивлении озираясь, пытался сосредоточить мысли и успокоить чувства. Сон был настолько явственным, что больше походил на наваждение. Колдовские грёзы были слишком прекрасны и Себастьян невольно цеплялся за ускользающие видения. Но они рассеялись, как лёгкий дым, который поднимался еще над седыми от пепла углями. У стены звякал мундштуком и перебирал ногами конь, в тщетных попытках дотянуться до остатков соломы, разбросанных по полу. Умирающий костер уже не в силах был согреть юношу, холод проникал сквозь складки плаща, забирался ледяными пальцами под камизу, окончательно уничтожал хрупкое очарование прекрасного сновидения.