Мужики наши тоже себе места не находили, особенно усердствовал один молодой охотник Панкрат, Кондратьев сын. Он просто обезумел от любви, и поклялся найти Купаву, и жениться на ней.
Как-то Илья появился в селе, принес пушнину на продажу, в обмен на соль, муку и другую снедь. Панкрат заприметил его, и увязался за ним, когда тот домой собрался. Он как зверь по следам Ильи шел, а я значит, за ним, за Панкратом. Притаились мы оба, и стали ждать. Утром Илья в тайгу на охоту пошел, Панкрат за Ильей, а в меня будто бес вселился, и к Купаве потащил.
Обрадовалась она мне, в красный угол посадила, угощать стала, и все сетовала, что Илья недавно на охоту ушел, и вернется только к завтрашнему вечеру, а может и дня через два, это уж от зверя зависит.
Но я ее не слушал, а налюбоваться ею не мог. Она мне вина наливает, а мне видится, что руки она свои мне показывает и манит меня, она мне о муже толкует, а я вижу только губы ее алые к себе призывающие. Овладела мной животная страсть, ничего я не мог с собой поделать. Набросился я на нее как зверь дикий, и совершил свое постыдное дело…
Савелий обхватил голову своими большими руками и закрыл лицо. Плечи его вздрагивали, и Рябинин понял, что он заплакал.
- Никогда себе этого не прощу! Она просила отпустить ее, не трогать, но моя страсть была сильнее разума. Потом она вырвалась и убежала в тайгу, хотя это было и нелегко, я ведь и на медведя, было дело, в одиночку ходил.
Савелий вытер глаза рукавом расшитой рубахи и продолжил:
- Когда она убежала, я, словно очнулся ото сна, и долго не мог понять, наяву ли это было, или мне все привиделось. Пришел домой не жив, не мертв, и стал пить зелено вино, чтобы ничего не помнить и не чувствовать. Все Илью ждал, чтобы пришел он, и убил меня поскудника. Но время шло, а Ильи все не было.
Потом вернулся Панкрат, тоже сам не свой. Повеситься хотел, да мать из петли его вытащила. А что случилось, я у него опасался спросить. Да думаю, отвергла его любовь красавица Купава. А сам он словно ума лишился, немтырём[1] стал, никому никогда ни о чем не рассказывал, все молчал, пил, да рыдал, пока однажды не пропал. Людская молва утверждала, что он в реке пьяный утонул. Может, утонул, а может, и нет, ведь мертвого его не видел никто.
А спустя некоторое время, в аккурат в ночь на Ивана Купала, девки на поляне хороводы водили, парни гульбища устраивали, а я с тайги домой возвращался. Вдруг вижу, стоит Купава в длинной прозрачной рубахе, волосы черные распущены, до самой земли вьются, в глазах слезы. Стоит она, смотрит на меня и рукой к себе манит, призывает. Я стою шевельнуться боюсь, ноги, словно к земле приросли. Смотрю на нее, а она прозрачная вся, как из воска вылепленная и холодная такая как лед…
Говорит мне: «Погубили вы меня и мужа моего любимого, и не только нас, а и дитя наше не рожденное. А за это я проклинаю вас и весь ваш род. А семя свое тебе передаю. Чтоб не забывал меня никогда». Засмеялась она и пропала. Растаяла, как туман утренний.
Я когда в себя пришел, побежал на заимку, чтобы убедиться, что с Купавой и Ильей все в порядке. Пришел на то место, где заимка была, а ее и след простыл, словно никогда и не было, а на том месте, где она стояла, озеро образовалось, вода в нем черная, дна не видно. Испугался я пуще прежнего, и домой вернулся. А через время жена моя, Устинья, сообщила мне, что понесла еще одного ребенка. Я ей конечно ничего не сказал, боялся признаться, да и до последнего не мог поверить, что все это правдой окажется.
А когда родились девочки-близняшки, я понял, что имела в виду Купава.
Взял я жену и детей своих и переехал сюда в Новгород, чтоб люди не узнали греха моего. Жена какое-то время диву давалась, что девочки уж больно хороши, я и сказал ей, что они в мою покойную бабку пошли, по отцовской линии, она и успокоилась. Ведь не видела ее никогда.
Девчонки то мои хороши, да только красоты той, что в Купаве была в них четвертая часть, и то надвое поделенная. Хотя сходство и проглядывается.
Подросли дочки обличием одинаковые, а нравом разные, будто две половинки одного целого: одна – добрая, да хорошая, а другая – напасть да зло. Стали мы с женой, да люди вокруг примечать, что вдруг не по нраву Василисе придется, так потом что-то плохое с человеком, али со скотом его случается: то дом сгорит, то посевы градом побьёт, то корова сгинет, а то и сам человек заболеет или помрёт. Как глянет она взглядом своим, в душе страх трепетать начинает, ну я и перестал ее из дома выпускать, да людям показывать. У Насти женихов, хоть пруд пруди, а у Василисы никого. Вот я и подумал, может быть отойдет она сердцем, если замуж выйдет, да уедет в другие края, где ее никто не знает.