- Ты же его сам впустил, - теперь пришла очередь удивиться Григорию.
- Кого? – как на сумасшедшего посмотрел на брата Фома.
- Подранка мокрого, или там еще кто-то был? – с недоверием посмотрел на бата Григорий.
- Какого подранка, там никого не было, - пытаясь не обидеть того, медленное произнес Фома.
- Так ты же сам сказал ему проходи в избу, погрейся мол, - уже спокойнее спросил Григорий.
- Я никому ничего не говорил, и за дверью никого не было, я открыл, а там никого, - стал внимательно всматриваться в глаза брата Фома.
Григорий не отвел взгляда в сторону, но промолчал.
Дверь вновь тихонько отворилась. Вошла мать братьев и жена Кузьмы Ефросинья, держа в руках завернутый в полотенце горшок с кашей.
- Ну, как тут наша голубка не вставала еще? - с порога запричитала она. - Вот ведь напасть, какая. Зачем только она давеча в лес пошла.
- Говорила, что мокрый мальчик позвал, - ответил Фома, и вновь взглянул на Григория.
- Так вроде дождя тогда не было, - припомнила мать.
- Так его и сегодня нет, - огрызнулся Григорий.
- А чей же мальчик то был? – спросила женщина в недоумении у сыновей.
- Кабы знать, - тяжело вздохнул Григорий.
- Может, похож на кого? – не унималась мать.
- Но точно не наш, я своих всех знаю, - подкинул дрова в печь Григорий.
- А ты что его видел? – удивилась мать.
- Да, - кивнул Григорий, - худой такой долговязый, лет десяти, волосы светлые, длинные, в льняной рубахе, ткань, истлевшая с голубой тесьмой в косоворотке, цветочками, птичками вышита. Босой совсем, и мокрый, как будто в озеро упал или под проливной дождь попал.
Ефросинья присела на лавку у стола, поставила горшок с кашей, сняла цветную шаль.
- А где ты видел его? Когда? – все спрашивала она.
- Сегодня, прямо перед твоим приходом, - спокойно ответил Григорий и посмотрел на Фому, который так и стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу.
- А сегодня что ему надо было? – не унималась мать.
- Не знаю, - пожал плечами Григорий. – Посмотрел на Тоню, заплакал и исчез.
- Так вы что его в дом впустили? – уже в полный голос спросила женщина, и глаза ее округлились, уставившись на старшего сына.
- В дверь постучали, - стал оправдываться Григорий, - Фома открыл ее, и он вошел, весь мокрый и грязный. Направился прямиком к Тониной кровати. Я ему говорю, стой, хворая она, и было хотел за плечо его схватить, а рука только в пустую прошлась. Смотрю на Фому, а он как зачарованный стоит у открытой двери и ничего не видит, а глаза его словно в тумане сделались. Я опять на мальца посмотрел, а его нет, только вода на полу осталась, где он стоял. Я Фоме говорю, двери, мол, закрой. Он закрыл, а подранка того, говорит, что не видел.
- Свят, свят, свят, - закрестилась женщина, - морок это был, не след за ним ходить, заведет в лес али болото, не выберешься потом. Сколько люду пропало, сгинуло.
- А чего ему от Тони нашей надо? – спросил Фома, и пройдя мимо Григория сел рядом с матерью на лавку.
- Погубить ее кто-то хочет, вот и насылает всякую напасть, то хворь, то морок, - тяжело вздохнула мать.
- Почему ты так думаешь? – спросил Григорий, тоже присев на лавку напротив матери.
- Бабка живая была, говаривала, - начала свой рассказ женщина, видя заинтересованность в глазах сыновей.
– Жила когда-то давно в нашем лесу одна колдунья, умела зелья всякие варить, наговоры делать, привороты, отвороты, порчи, сглазы. Сколько жила, откуда появилась никто не ведывал, все ее знали, и старики и их правнуки. Жила и жила себе, близко никого не подпускала, людей чуралась. Травы или настойки там, какие даст, дары возьмет и опять в лес. И был у той колдуньи сын, а может и внук, кто теперь разберет, страшный да глупый, нраву дикого, необузданного. Народ местный его побаивался, потому, как силищей тот обладал большою. Сказывали, лошадь мог легко на плечи взвалить. А, как звали его, запамятовала, - женщина наморщила лоб, силясь припомнить имя сына колдуньи, но у нее не вышло.
- Ну, ладно Бог с его именем, дальше сказывай, - перебил ее стенанья Фома.
И Ефросинья продолжила: