Пройдя по тропинке к рябине, Тоня ощутила сильную слабость, ноги ее слегка тряслись, но отступиться от своей затеи она не захотела. Словно какая-то неведанная сила влекла ее туда.
Вот и рябина, осталось протянуть руку и сломать ветку, манившую своими плодами, но силы словно покинули Тоню. Руки и ноги налились свинцом и перестали слушаться. Кто-то дотронулся до ее плеча, девушка оглянулась, но никого не увидела. Стало нарастать беспокойство, и подниматься горячей волной от ног к голове. Вспорхнула с дерева перепуганная синица, обрызгав девушку каплями росы с лиловых листьев.
- Там, там…- услышала она тихий детский голос, и остолбенела.
Перед ней стоял тот самый мальчик, который приходил к ней перед ее болезнью, и указывал рукой в глубину леса. С него, как и в прошлый раз свисали полуистлевшие лохмотья одежды, он был мокрым с головы до ног и иссиня-бледный.
Тоню стало трясти как в лихорадке, она уставилась своими большими серыми глазами в глаза мальчика, все вдруг поплыло, мальчик стал прозрачным, как утренняя дымка и девушка медленно осела на землю.
Что было дальше, Тоня плохо осознавала - Что там? – тихо спросила она своего морока.
- Там… - повторил он и пошел в том направлении, куда сам указывал.
Здравый смысл твердил ей в самое ухо, - Не ходи, вернись домой. Но Тоня его не слушала. Превозмогая усталость, она пошла за мальчиком. Приказывая самой себе, только бы не упасть, только бы дойти.
Когда еловые и сосновые лапы скрыли деревенские домики, Тоне показалось, что время словно ускорило свой бег, и пейзажи изменились, и тропинка стала более узкой, и она не шла, а словно парила по земле. Вот и лесной ручей, и камень, и калиновый куст. Что-то знакомое и родное было во всем этом. Тонино сердце бешено заколотилось, ее снова обдало жаром.
Мальчик наклонился к камню, еще раз посмотрел на девушку, своими стеклянными глазами, и, убедившись, что она видит его, растворился в воздухе.
Солнце почти село, когда Тоня вновь пришла в себя. Холод и осенняя сырость пронзили все ее тело, била мелкая дрожь, стучали зубы. Она поднялась с земли, держась за ветки рябины, под которой лежала без сознания, и медленно побрела к дому. Теперь она знала, зачем приходил морок. И как только она немного окрепнет, ей обязательно надо будет идти в лес к камню и взять то, что находится под ним. Она чувствовала, что это что-то очень важное и дорогое.
Вечером у Тони вновь поднялась температура, в бреду, она все твердила о каком-то мальчике и камне в лесу, насмерть перепугав Ефросинью
- Не иначе, как морок опять приходил к нашей болящей, - причитала она. – Ой, не надо было ее одну оставлять, теперь пропадет девка, как пить дать пропадет…
- Циць, маманя, - прикрикнул на нее Григорий, - без вас тошно. Может какую-нибудь знахарку позвать?
- Какую? – протянула мать. Она и есть самая лучшая знахарка. Ты вот что Гришка, - поди баню истопи, веники принеси березовые, дубовые. Может в бане ее пропарить, как следует, глядишь хворь и сойдет.
- Ты, чо мать, ополоумела совсем? – вмешался в разговор, молчавший до сих пор Фома, - она и так горит как в огне, а ты ее в баню?
- А что ж делать-то? – раскинула короткие пухлые руки Ефросинья.
- Богу иди молись, - а я в лес схожу, может найду камень тот, о котором она все твердит, а может пойму, что делать надо, - ответил Фома, и закинув свою котомку через плечо пошел к двери.
Ефросинья не успела опомниться, как дверь за ним закрылась. Она подпрыгнула на табуретке, когда, наконец, поняла, куда пошел сын, и метнулась за ним на улицу.
- Фомка, вернись, Христом Богом тебя прошу, нету там никакого камня, это морок окаянный сгубить тебя хочет.
Но сын уже растворился в ночной темноте, и она его не видела.
Ефросинья постояла еще несколько минут на крыльце, надеясь, что сын одумается и вернется, но никого не было ни слышно, ни видно.
Как не привязалась она к Тоне, но сына все равно было жальче, и она стала причитать:
- Вот ведь окаянная девка, навязалась на нашу голову, и холили ее и лелеяли, а она гадина неблагодарная, всю душу у ребятишек вынула, вона как они за ней убиваются, себя не жалеют, чтоб ей…