Женщина смахнула платочком наплывшую слезу и продолжала:
- Когда мы познакомились с ее отцом, мне было восемнадцать лет, я тогда на фронте была, при медсанбате на службе состояла, и медсестрой и санитаркой, в общем, кем придется. Бойцов с поля боя выносила, и в палаточном госпитале работала, и бинты стирала, и перевязки делала. И вот, как-то был немецкий авианалет, госпиталь палаточный разбомбило, врачи и хирург, как раз на операции были, их всех там сразу и накрыло. А меня хирург наш Сергей Александрович Воронин спас. Незадолго, до налета он меня выставил из операционного блока, и велел идти выспаться, да строго настрого наказал в общую палатку не ходить, там не дадут поспать, а идти за госпиталь в стожок сена. Я так и поступила. Уж не знаю, сколько я проспала или только уснула, как отовсюду крик, шум, взрывы доноситься стали. Я со сна ничего понять не могу, куда бежать, что делать. Наверное, эта заминка и решила мою жизнь. В стожок ни одна бомба не попала, а вокруг все в воронках, везде тела людские, живые, мертвые, руки, ноги, стоны. Мечусь я среди них, а у самой даже санитарной сумки нет, чтобы перевязку кому-нибудь сделать. И куда за помощью бежать не знаю. В тыл - далеко, на линию фронта - близко, но немцы могли ее прорвать, и в наступление пойти. И вдруг слышу, голос чей-то меня зовет: «Сестренка, милая, спаси!» Смотрю, лейтенантик молодой лежит, за живот держится, а из раны кишки видны. «Не жилец», думаю. Но он так жалостливо просит помощи, что не смогла я мимо пройти. Оттащила его к стожку, где сама спаслась, уложила поудобнее, а тут опять самолеты немецкие налетели, бомбить стали, а стожок опять не тронули. Так вдвоем мы и остались живы. Когда затихло все, оглядела я его рану, нижнюю свою рубашку порвала да перевязала, как смогла, и потащила его в тыл. Весь день без отдыха несла, он уже сознание терял, а все спасти просил. А тут немцы на мотоциклах догоняют, я в канаву за деревья. Его и себя ветками укрыла. Он застонал, они и пустили автоматную очередь по нам и дальше поехали. Перебило мне обе ноги, сама плачу идти не могу, ползу и раненого тащу. Он как в сознание придет, умоляет не бросать его: «вытащишь, говорит, женюсь на тебе».
Так я его и дотащила, до ближайшей деревеньки, потом люди местные помогли. Видимо от напряжения и боли я тоже сознание потеряла. Очнулась уже в госпитале, ноги перевязанные, лежу на кровати, встать не могу. Голову поворачиваю, рядом лейтенантик лежит, живой значит. Ухаживала я за ним почти полгода, пока он на ноги встал. Меня давно уж комиссовали, а я осталась при госпитале, сначала на костылях, потом с палочкой. А сама все к Алешеньке своему бегаю, так того лейтенантика звали, проведаю да помогаю чем могу. Долго у него рана не заживала, то гноилась, то потом еще один осколок обнаружился. А я все при нем, каждую свободную минуточку. А по вечерам, чтоб никто не видел, в часовенку бегала, Бога просила, чтоб сохранил жизнь моему дорогому человеку. Вот там-то я однажды и встретила старушку-знахарку. Она за руку меня взяла, да и говорит: «Тяжелая судьба досталась тебе дочка, но ты сильная справишься. А паренька своего отваром попои, который тебе дам. Все и пройдет. Приходи завтра ко мне вечерком, я тут не далеко живу, за часовней направо, там через парк, а в конце улицы домик мой последний и будет». Вот так она и подняла травами, да заговорами разными моего Алешеньку. Выписали его из госпиталя, приехали за ним его родные, увезли домой в Рязанскую область. Перед отъездом обещал он мне вернуться, забрать меня и исполнить свое обещание. Да видно не судьба. И война уж закончилась, а я все при госпитале работаю, жду его, вдруг он приедет, а меня нет.
Часто я потом к этой старушке захаживала, родных у меня не было, в гражданскую еще с голода умерли, поэтому и ехать тоже было некуда. Помогала ей по хозяйству, самой тоже тяжело было, ноги особенно в непогоду очень болели, в подушку плакала, или на улицу выходила в уголок забивалась где-нибудь и рыдала в голос, чтоб подруг не разбудить. А бывало и на операции стою, хирургу помогаю, а ноги просто выворачивает, от боли в обморок падала. Да боялась признаться, что это из-за ног, пришлось бы с работы уйти. Уехать домой на Волгу, под Саратов. А этого нельзя было допустить, Алеша мог приехать, где бы он меня потом искать стал.
Но в 1947 году госпиталь расформировали, и меня отправили в Сибирь. Перед отъездом зашла я к знахарке попрощаться, а она передо мной на колени встала, и руки мои целует. Я ей говорю: «Что вы, Марфа Филипповна, не нужно, встаньте, мы же не навсегда с вами расстаемся, я приезжать к вам буду, а если захотите вас к себе заберу, как только устроюсь». А она мне отвечает: «Не тебе я кланяюсь и руки целую, а роду твоему горемычному, чадам твоим доселе не рожденным, ибо велики дела их будут, равно, как и беды их. Запомни Оля, - все мы на земле связаны, как волоски в косе, и я, и ты, и Алексей твой, и другие люди, и плетется коса длинная волосок к волоску, и нет ни одного дела, поступка, слова напрасного, и каждый волосок нужный, и всё всегда для чего-то нужно, и добро и зло, и счастье и горе, так мир устроен».