Их путь лежал в Сан-Франциско, а оттуда через Тихий океан в Гонконг.
* * *Сан-Франциско! Золотые Ворота, мост, вынырнувший из тумана. Канатная дорога на крутых улицах. Припаркованные машины с чурбаками под колесами, чтобы они не скатились по склону. Дома как маленькие крепости и замки. Люди всевозможного цвета кожи, говорящие на всех мыслимых языках. В гавани и трактирах бурлила жизнь. Это и был мир!
Еще в море Горм решил, что победит трусость и позвонит домой из «Церкви». Пока он ждал соединения, у него вспотели руки, он вспомнил запах корицы, чего-то безвкусно-сладкого, что было связано с детством, и у него защекотало в носу.
В желтом блокноте, который всегда был при нем, Горм записал все, что хотел сказать. Он пытался предугадать вопросы родителей. Матери. Или отца. Самое трудное было угадать, что скажет отец.
Трубку сняла Марианна. Услыхав его голос, она тут же заплакала.
— Горм! — Металлический голос, казалось, доносился из космоса.
— Марианна! Ты дома?
— Да. Я теперь работаю здесь в больнице. Все… Мы с Яном… Мы… И мама почти все время лежит в постели.
— Она больна?
— Не больше, чем я. — В голосе Марианны послышалась неприязнь.
— А Эдель, она тоже живет дома?
— Она? Еще чего! Ее и след простыл! Как, впрочем, и твой. Где ты сейчас?
— В Сан-Франциско.
— О Господи! Мне бы там оказаться! Как у тебя дела?
Шуршащая близость. Голос Марианны! Горм мысленно увидел ее в платье, которое она надевала 17 мая, и в студенческой шапочке. И перед алтарем в подвенечном платье. Ее торжествующее лицо. Вспомнил, какой она бывала мрачной и неприступной, если у нее что-то не ладилось. И теперь через всю Атлантику и Америку он видел, как у нее опустились уголки губ, а ее несправедливые, презрительные слова исключили всякую близость между ними.
— Можно мне поговорить с отцом? — спросил Горм.
— Вы с ним одного поля ягоды! Все мужчины одного поля ягоды! — крикнула Марианна, и связь прервалась.
Горм стоял с молчащей трубкой в руке. Ждать было бессмысленно, поэтому он спокойно положил трубку на место. И поделом ему. Чего еще он мог ожидать от звонка домой? Он надеялся поговорить с отцом и узнать, что отец обо всем этом думает. Но не получилось.
Матросы читали норвежские газеты. Кто-то, видно, получил почту. Все попрятались. Даже крутые ребята из Роттердама присмирели, получив долгожданные письма.
Но были и такие, кто, как и он, не получили ничего. Те шумно утешались бильярдом и настольным теннисом. Горм же нашел утешение в кофе и вафлях, которые всегда примирили его с действительностью.
Вечером он все-таки написал домой. Надо было воспользоваться случаем и отправить письмо до того, как они выйдут в море. Он сочинял легкие фразы о погоде и ветре. Перечислял названия городов, которые им предстояло посетить по другую сторону Тихого океана, — Гонконг, Манила, Сингапур.
Мимоходом он сообщил, что в газете «Шёфартстиденде» по четвергам сообщается местонахождение всех норвежских судов. Может, им захочется узнать, где он находится в то или иное время. О телефонном разговоре с Марианной он не упомянул.
Пока он писал, у него было чувство, с каким благодарят за подарок, который, вообще-то, не понравился, благодарят, чтобы поскорей забыть об этом.
На конверте он написал имена родителей и Марианны.
* * *После Сан-Франциско мир превратился в сплошное море. Теплоход «Боневилле» был крохотным зернышком, качающимся на огромных ленивых волнах. Горма поставили на ночную вахту с первым штурманом, что само по себе было необычно. Но он вскоре понял, что с алкоголем на борту не все обстоит благополучно. Поэтому его, двадцатитрехлетнего новичка, и предпочли ветерану с затуманенными ромом мозгами. Первый штурман был осмотрительный человек с колючим взглядом. Ему вряд ли было больше тридцати пяти.
Горму нравилась ночная тишина и вахты на корме или на мостике. Погода благоприятствовала плаванию, небо было усыпано звездами. Горм приносил в кубрик и в свой сон весь небесный свод. Первую неделю это звездное небо было самым главным в его жизни, во сне и наяву. Он решил, что, как только окажется на берегу, обзаведется литературой по астрономии.
В кубрике Горм старался держаться незаметно. Здесь царили трое матросов из Роттердама, столкновений с которыми, как выяснилось, избежать было трудно. Они пользовались новичками в качестве слуг и мальчиков для битья. Горм не привык к подчинению такого рода и потому часто попадал впросак. Когда один из роттердамцев велел ему убрать блевотину после ночной попойки, он повернулся и ушел, не сказав ни слова.